Мария Анисимова - Рюма в стране ирокезов

— Это тебе, Нюра, кормилица. Чтоб Евгению Семеновичу молоко было.

Принесли книгу «Личного состава и под номером сто двадцать первым Петр Петрович записал: «Евгений Семенович Находка, 1922 года рождения», а нового члена семьи передал Нюрке.

Девчонки подарили обеих кукол: и черную, и рыжую. А Лешка Пузан притащил кролика. Но кролика, хоть он и белый, и ангорский, не приняли.

Старушки не выдержали:

— Я дарю курочку, — сказала одна.

Другая — чтоб не отстать:

— Я — петушка.

Потом был ужин. Гостей посадили во главе стола и сам Василий Протасович угощал их пирогами. Пироги хвалили. Василий Протасович крутил соломенный ус, Василий Протасович качал головой:

— Мне бы сдобу немного, мне б изюмцу, я б такой пирог закатал!

Старушка укорила Петра Петровича:

— Нехорошо без попа-то! Не по-христиански!

— А я чем не поп? — жевал губами заведующий. — Я ведь все Евангелие назубок знаю.

— Эх, Петр Петрович! — вздыхала старушка. — Кабы ты-то нашим попом был! Наш-то — пьянчужка горька-ай!

На ребячьем конце тоже шел спор. В книге на Женьку Находку не была заполнена графа «соцпроисхождение». Володька Сизов, Герцог, как звали его за холеные нежные руки, красивое лицо и изящество, примирительно гудел:

— Ну какая разница, братва? Пиши как хочешь, хоть рабочий, хоть крестьянин, все равно детдомовец. Все равно в вуз без экзаменов.

— Не верно! — волновался Костя. — Не по-марксистски! Крестьяне не одинаковые. Там и батраки есть и кулаков хоть пруд пруди.

— Предлагаю компромисс, — улыбнулась Клава. — Запишем: соцпроисхождение рабоче-крестьянское.

Неожиданно вмешался хмурый, черный, как жук, Колька Малыгин: книгочтей и философ. Он коротко бросил:

— Из крестьян-бедняков мальчишка.

— Откуда это синьору известно? — съязвил Володька.

— Логика, — лаконично ответил Колька.

— Да не тяни ты, — дернула его за рукав Клава. — Выкладывай.

Колька еще больше нахмурился:

— Где нашли мальчонку?

— Ну, у железной дороги, — нетерпеливо ответил Костя.

— Без «ну», — невозмутимо заметил Колька. — У железной дороги, на крутом повороте, где поезд, как черепаха, ползет. Значит, ребенка тихонько подбросили с поезда. Вывод: ребенок не местный. Завернут в старую холстинную юбку. Значит, мать деревенская. В городе холстинных юбок не носят. Богатая крестьянка в юбку б не завернула — пеленки б нашлись, да и не бросила б. Вывод: из крестьян-бедняков.

И Колька многозначительно умолк. Володька добродушно щелкнул Кольку по лбу:

— А ведь варит котелок у парня. Правильно.

На другой день после крестин Женьку, козу и Нюрку отправили на новое место жительства.

Это не было будничным деловым переселением. Это была торжественная процессия с воинственными криками, призывным звуком охотничьего рога и строгим воинским порядком.

Дело в том, что Сипягина роща — не просто деревья, пруд и дача. Нет. Здесь, в «вековых» зарослях дуба, акации, дикого каштана и непроходимого колючего кустарника — территория двух враждующих индейских племен: доблестных ирокезов и коварных команчо. Как они перекочевали из Северной Америки в Советскую Россию? Очень просто. От прежнего приюта в наследство детдомовцам осталась библиотека, битком набитая томами Майн Рида, Жюль Верна, Вальтер Скотта, Луи Буссенара.

Но главное, пожалуй, это дядя Шпон. В пацанячьих глазах Евгений Григорьевич был личностью таинственной, а значит, и весьма интересной. Взять хотя бы фамилию. У всех фамилии как фамилии, а у дяди Шпона двойная: Тарасевич-Альтманский. Всякий раз, как в детдоме менялись поколения, а это случалось ежегодно, шли великие споры. Новички говорили:

— Паразит. Из дворянчиков. Всякие там Бестужев-Марлинские…

— Ну и что? — вступали в спор старожилы. — Бестужев-то декабрист! Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин… Ну?

Довод был основательный. Хулители дяди Шпона снижали тон:

— Декабристы, это, конечно… А как он… вообще?

— Свой! — кричали «старички». — Свой в доску!

Тогда новички нехотя соглашались.

— Ничего особенного, — отступали они. — У писателей тоже двойные фамилии бывают. Вот этот… как его… Шиллер-Михайлов! И еще…

Однако литературные познания у спорщиков были не очень глубокие, и ребята переходили на перечисление двойных фамилий артистов, вспоминали даже известного в городе юриста Манжос-Белого.

Сам Евгений Григорьевич по поводу своей аристократической приставки к фамилии ясного ответа почему-то не давал. В ведомости на зарплату он расписывался просто «Тарасевич», на афишах детдомовского театра писал крупно: «Гл. режиссер Тарасевич-Альтманский», а пригласительные билеты подписывал с такой замысловатой закорючкой, что ее можно было толковать и как грубое изображение театральной музы, и как геральдический знак.