Хачим Теунов: Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

После купания и работать веселее.

— Торопитесь! Быстрее! — кричу я товарищам.

— Но только не тяп-ляп — и готово… — добавляет Эльдар.

Мы стараемся изо всех сил. Хочется поскорее выполнить норму, чтобы успеть до ужина поиграть в волейбол. Погонять новенький мяч, которым Герандоко недавно премировал ученическую бригаду, — такое удовольствие, что если бы нам вдвое увеличили норму, мы, наверное, выполнили бы и ее.

Солнце, должно быть тоже утомившись за день, быстро идет к закату.

— Есть норма! — кричит наш звеньевой, заядлый волейболист, как только мы доходим до отметки.

Через несколько мгновений ни одного из нас уже нельзя найти на кукурузной плантации. Мы не бежим — мы летим как на крыльях к волейбольной площадке, устроенной на скорую руку у бригадного стана.

И странное дело: труд, который, казалось, поглощал все наши силы, не изнуряет нас. Мы словно делаемся сильнее, лучше, добрее. И необъятное поле, покрытое зелеными всходами, кажется нам сказочно прекрасным. А по голубому небу не спеша плывут белые облака, позолоченные лучами солнца.

Мы разбиваемся на команды, но игра не клеится — нам не хватает мастерства. Мяч взлетает не слишком высоко, пасуем мы еще хуже. И все-таки играем увлеченно, с азартом, до изнеможения.

— Хватит, ребята! Поздно уже, отдыхать пора, — говорит Герандоко.

Слово учителя — закон. Игра прекращается немедленно. И вовсе не потому, что нам не хочется продолжать ее. Нет! Но мы боимся не получить то, что за хорошую дисциплину обещал нам Герандоко. Часто мы спрашивали его:

— А будет?..

Он понимал, о чем речь, и так же коротко отвечал:

— Будет!

Мы знали, что Герандоко сдержит слово, и с нетерпением ждали, когда же у нас появится свой собственный, тугой, легко подпрыгивающий кожаный футбольный мяч.

Как-то Герандоко сказал, что человек, сумевший вырастить два колоса там, где прежде рос один, две былинки там, где росла одна, заслужит благодарность народа. Сказал и сделал паузу, желая, видимо, определить, какое впечатление произвели на нас эти слова.

— А разве можно такое сделать? — спросил я за всех.

Герандоко молча положил на стол сложенный вчетверо лист газеты, не спеша развернул его. Мы увидели молодые кукурузные стебельки.

— Подсчитайте, сколько здесь междоузлий и пазушков, — сказал учитель, раздав нам растения.

— У моего — шесть.

— Здесь только четыре!

— А тут пять!

— Так вот, здесь закладываются будущие початки. Если обеспечить правильный уход, каждое растение даст пять-шесть початков.

Ребята внимательно рассматривали стебельки.

— Мы привыкли, что на стебле кукурузы один или два початка, а тут целых пять! Но чтобы выросло пять початков, надо избавить растение от сорняков. Тогда оно войдет в полную силу и даст богатырский урожай. Вот за это вы и заслужите благодарность своих отцов и матерей. Ясно? — сказал Герандоко.

Мы стали работать еще старательнее. Прополотая 10–15 дней назад кукуруза стала темно-зеленой. Она выбрасывала вверх мощные, похожие на булатные кинжалы листья.

В тот день мы, как всегда, выполнили норму, и Герандоко похвалил нас за хорошую работу.

Вернувшись домой, я увидел на столе нераспечатанное письмо с адресом, написанным знакомым мне прямым крупным почерком. Я внимательно рассматриваю конверт, стараясь угадать, о чем пишет нам Л. П. Благонравов. Должно быть, выражает сожаление, что меня не отдали ему в каны. Справляется о нашем здоровье…

Терзаемый любопытством, я, однако, не решился вскрыть конверт — ведь письмо адресовано не мне.

— Читай, читай, сынок! — сказала диса, вернувшись с поля.

Она была явно обрадована, что Леонид Петрович не забывает нас.

А он оказался очень настойчивым, наш ныбжэгу блага — родственник по дружбе. В своем письме Леонид Петрович действительно снова просил дису отдать меня ему в каны.

— Сынок, а сам ты хочешь в Москву? — спросила диса таким тоном, что я понял: опять ничего из этого не выйдет. И все-таки ответил:

— Хочу, диса! Конечно, хочу! Знаешь, учиться в Москве — это… это…

Пока я подбирал нужное слово, диса сказала:

— Не знаю, что и думать… — и вышла во двор, чтобы скрыть, как трудно ей решиться.

Она отогнала от крыльца собаку, обругала ни в чем не повинных кур…

Я подошел к стене, снял фотографию. Отец и Леонид Петрович сфотографировались давно, еще до войны. Кавказец оставался кавказцем: черкеска, на голове папаха, на поясе небольшой кинжал. Москвич во всем белом: и пиджак, и туфли, и брюки. Только галстук в темную полоску. Большие выразительные глаза отца как бы говорили: «Поезжай! У моего друга тебе будет хорошо». И молодой Благонравов поддерживал его: «Приезжай! Я добрый. Всю Москву перед тобой раскрою, многому научу. Человеком сделаю».