Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Настроение у всех было отличное. Звучали тосты за школу, за учителей, друг за друга.

А потом встал Леонид Петрович, поднял старинный, оправленный в серебро рог с вином и торжественно произнес древний кабардинский хох [9] Хох — кабардинская здравица. , обратившись ко мне:

— Да будет так! — дружно подхватили гости.

А Леонид Петрович произнес и другой хох, обращенный уже ко всем:

И снова все дружно ответили:

— Да будет так!..

А потом Леонид Петрович взял со стола изящную объемистую папку с золотым тиснением, потом подошел к стене, завешенной ковром, снял дорогой кинжал и шашку в позолоченных ножнах. Держа все это в руках, аталык медленно подошел ко мне и сказал:

— Кан мой, в этой папке многолетний, незавершенный труд твоего отца. Надеюсь, что ты закончишь то, что не успел сделать твой отец.

— Клянусь! — сказал я и принял папку.

— Оружие это я преподношу тебе, дорогой Ахмед, как дар твоего отца.

Леонид Петрович был растроган, глаза его влажно блестели. Меня тоже охватило волнение. Я опустился на одно колено и протянул вперед обе руки. Приняв дар, я поцеловал шашку и кинжал в знак того, что буду верным этому оружию.

— Скоро мы отвезем нашего кана на родину и передадим с рук на руки его матери со спокойной совестью и с чувством исполненного долга, — мягко проговорил аталык.

— Но сначала Ахмед сдаст экзамены в университет, — вставила Анна Сергеевна. — Он поступает на филологический факультет.

Я был возбужден и, не раздумывая, выпалил свое давнее решение:

— Только на вечернее отделение!

— Почему же на вечернее? — огорчилась Анна Сергеевна.

Почему? Хотя бы потому, что я уже взрослый и не хочу больше сидеть на шее у моих бесконечно добрых и благородных аталыков. А еще больше потому, что надо наконец помогать матери.

Но я не мог все это высказать и ответил только, что можно учиться на вечернем отделении и жить своим трудом…

Для аталыков мое решение оказалось совершенной неожиданностью. Леонид Петрович сидел не двигаясь, только медленно поглаживал свою бородку. Анна Сергеевна негодующе пожала плечами, а Николай Феофанович иронически заметил:

— Ахмед претендует на оригинальность. Пусть поступает как ему нравится…

— Нет! Нет! — воскликнула Анна Сергеевна.

— Именно да, Анна Сергеевна! — сухо остановил ее Николай Феофанович. — Ахмед еще в школе отличался строптивостью, спорил не только со мной, но даже с классиками литературы: с самим Пушкиным, Лермонтовым. Так пусть действует! Если жизнь начисто развеет его романтические представления, будет лучше для него.

Алексей Иванович, неодобрительно взглянув на своего бывшего коллегу, заметил:

— Что за резкость, Николай Феофанович? Наурзоков всегда был хорошим учеником. Его порыв так понятен и благороден…

Когда гости разошлись, Леонид Петрович взял меня под руку и повел в свой кабинет.

— Мы надеялись, Ахмед… — тихо заговорил он, и голос его прервался. — Очень нехорошо, Ахмед, очень…

Я понимал, что обидел аталыков, отвергнув их помощь, но произошло это вовсе не потому, что, как говорят у нас, «наелся и клятву забыл, которую давал, когда голодным был…». Не мог же я сказать этим добрым людям, что должен хоть чем-нибудь помогать своей матери, ведь аталыки непременно принялись бы тайком от меня посылать из своих скромных средств деньги еще и ей…

Леонид Петрович бесцельно бродил по комнате, останавливался возле меня, как будто собирался что-то сказать, но затем снова начинал ходить от дверей до стола и обратно. Но вот, как будто решившись, он подошел к книжному шкафу и достал оттуда папку с бумагами.

— Я не хотел ранить твою душу, поэтому о многом не говорил. Но теперь ты вынудил меня. Вот последнее письмо твоего отца…

Письмо было написано незнакомым почерком, и я понял: отец продиктовал его.

«Похоже, это конец. Прошу: помогите Ахмеду поступить после окончания школы в университет. Пусть он продолжит вместе с вами наше общее дело…» И слабо начертанная заглавная буква имени отца.