Борис Никольский - Дети до шестнадцати

На вопросы он отвечал обстоятельно и неторопливо, почти не волнуясь. Да и что ему было волноваться - уже заранее было ясно, что примут.

И только один человек, один-единственный человек во всем зале сомневался - стоит ли принимать Вадима Банщикова, 1947 года рождения, русского, в комсомол… И этим человеком был я, его приятель, его товарищ, его друг.

Почему? Я и сам не мог объяснить толком.

Тот случай с волейболом меня смущал, что ли..» Или тогда в трамвае…

Впрочем, все это, пожалуй, относилось уже к области «эмоций и туманных сновидений», как говорит наш физик Андрей Петрович, когда кто-нибудь из нас несет у доски полнейшую отсебятину…

И разве я мог выступить против Вадика - это было бы настоящим предательством. Да и не было у нас в школе ни одного такого случая, чтобы кто-нибудь выступал против, разве что только учителя или директор, если в комсомол принимали заядлого троечника.

- Почему до сих пор не вступал? - крикнул Вадику кто-то из зала.

- Считал себя недостаточно подготовленным, - ответил Вадик и скромно потупился.

Он мог обмануть кого угодно, но только не меня, нам-то он обычно говорил совсем другое, нам он отвечал коротко: «А зачем?»

- Все ясно, - сказал председатель. - Если других предложений нет, приступаем к голосованию. Кто за?

Если бы была моя воля, если бы от меня это зависело, я бы принимал в комсомол только таких ребят, только таких.., ну, самых честных, что ли, самых достойных. ..Ия бы устраивал всем проверку, я бы испытывал всех каким-нибудь трудным делом, только по-настоящему трудным. А не таким, какое поручили мне, когда я стал комсомольцем. Тогда у нас в школе решили организовать свой музей, свою малую Третьяковку и на мою долю досталось вырезать репродукции из старых «Огоньков». Ужасно ответственное поручение! И вообще, по-моему, это была глупая затея - развешивать картинки по стенам, лучше было лишний раз сходить в Эрмитаж или Русский музей…

Но пока что от меня ничего не зависело, и в нашей школе в комсомол принимали всех подряд, лишь бы не было двоек, лишь бы участвовал в общественной работе. А за отличниками так даже бегали, уговаривали их подавать заявления… Так почему же не принять Вадима Банщикова, чем он хуже?

- Кто за? - повторил председатель. - Прошу поднять руки.

И все подняли руки. И я тоже поднял.

- Может быть, хватит на сегодня? - сказал отец самому себе. - По-моему, определенно хватит.

Он встал из-за письменного стола и потянулся, помахал руками, разминаясь.

- Самое время пойти подышать свежим воздухом. Ты, как, составишь мне компанию?

Он мог и не задавать мне подобных вопросов - я всегда очень любил гулять вместе с отцом, только последнее время это получалось редко - все он был занят, все пропадал в своем институте. А сегодня он не пошел на работу, остался дома - писал какую-то статью или доклад. Вообще, он мог оставаться дома, когда хотел, когда считал нужным, и никто, конечно, его не проверял, никто не контролировал. Но оставаясь дома, он, по-моему, работал еще побольше, чем в институте. Я просто удивляюсь всегда, как он может столько работать, как ему не надоедает? Если бы я хоть наполовину работал так, как мой отец, я бы давно уже был отличником-переотличником, давно бы уже, наверно, учился в какой-нибудь особой-переособой школе для сверходаренных детей. Как-то я спросил отца:

- Пап, неужели тебе не надоедает - все время работать и работать?

Он засмеялся и ответил:

- Знаешь, что сказал по этому поводу один умный человек? Один умный человек сказал: «В жизни есть только одно наслаждение, которое не оставляет после себя осадка. Это труд». Когда-нибудь ты тоже поймешь это…

Может быть, когда-нибудь я и правда пойму, но пока что я не очень-то поверил в это. Мне, например, сиденье за учебниками никогда не доставляло особого наслаждения. ..

Мы оделись и вышли на улицу. С Невы дул сырой порывистый ветер. Уже темнело, но фонари еще не зажглись.

Мы шли молча. Отец, хмурясь, думал о чем-то своем, наверно, он все еще не мог оторваться от письменного стола. И я тоже молчал, я не хотел ему мешать.

Я вообще не понимаю, почему люди считают, что обязательно нужно о чем-то разговаривать. Иногда даже лучше идти вот так - молча.

Когда мы проходили мимо маленького тира, отец вдруг повернулся ко мне:

- Зайдем?

- Зайдем!

Раньше, когда я был поменьше, мы с отцом частенько стреляли в этом тире - это было мое самое любимое развлечение. Я тогда еще едва доставал до барьера, к тому же всегда забывал, какой глаз нужно зажмуривать, прицеливаясь, а когда нажимал спусковой крючок, то закрывал сразу оба. Но зато как я радовался, когда полосатый арбуз вдруг распадался на две половинки и из него возникала маленькая балерина, или когда желтый лев переворачивался вверх ногами, или начинали вертеться разноцветные крылья мельницы… Моей мечтой было сбить маленький серебристый самолет, подвешенный под самым потолком, - при метком выстреле самолет скользил по проволоке вниз, к стене, и когда, наконец, ударялся о стену, раздавался громкий взрыв. Но у этого самолета был очень маленький, прямо крошечный кружок для попадания, мне никак не удавалось угодить в него…