Ксения Львова - Настойчивый характер

Абдуджапару видно, как у тисков Оли вырастает к концу дня большая гора деталей. Прямо держа голову, Оля ловко шаркает напильником, обтачивая тусклый бок стальной мины Приподняв одно плечо, она навалится руками на ручку тисков, с усилием крутнет ее, вынет деталь, проворно вставит другую. Не так уж у нее много силы, плечи острые, худые. А ни минуты не передохнет. Белые брови сердито сдвинуты. Оля не замечает, что лиловая тряпочка развязалась и одна косичка рассыпалась.

Вдруг Оля взглянула прямо на Абдуджапара и… улыбнулась. Никакого сомнения, - она улыбнулась ему, Абдуджапару! После всего, что было!.. Абдуджапар едва успел подумать, как губы его раздвинулись и ответно блеснули во весь размах два ряда белых зубов… Он все простил Оле за ее улыбку.

Выйдя с завода, ученики построились колонной. Староста Момин Юлдашев скомандовал:

- Смирно! Правое плечо вперед! Шагом марш! - и, угрожающе посмотрев на Абдуджапара, зашагал в своей зеленой тюбетейке рядом с группой. «Вот ишак», - покривил губы Абдуджапар.

Ученики, четко отбивая шаг, двинулись по улице. Поворот - и вот уже школа.

Во дворе строй рассыпался. Абдуджапар подошел к Оле и, покраснев, спросил:

- Зачем шея завязана? Доктор лечил?

- У меня жилка одна порвалась, - сказала Оля, потрогав рукой повязку. - Надо долго лечить.

- Зачем жила порвалась?

Оля нахмурилась.

- Скажи, - настаивал Абдуджапар, - скажи!

Отвернувшись, Оля шепотом проговорила:

- От веревки. Меня фашисты вешали. Только никому не говори. Будут расспрашивать. А я не могу… Отец и мать и… и…

Она заплакала, прикрыв горсткой губы.

В недосказанном девочкой было что-то страшное.

- Молчи, - сказал мальчик, дрожа от жалости к Оле. - Слушай, плакать совсем не надо… сестра.

После ужина он отыскал Олю, взял за руку и повел к самой дальней скамейке двора.

- Говори все! - приказал он.

Оля была из Ржева. Абдуджапар узнал из рассказа девочки, что фашисты на глазах у связанного отца застрелили мать и двух младших братьев, а Олю повесили. После этого, убили отца. Оля слышала этот выстрел. Потом она перестала все помнить. Очнулась на земле в углу сарая. Около нее стояли красноармейцы. Веревка была гнилая, это и спасло Олю…

- Я думаю, одна мина может разорвать двадцать фашистов, - помолчав, сказала Оля. - Я обтачиваю в день двадцать мин. Сосчитай, сколько фашистов убьет столько мин… Это им за папу, за маму, за Васю с Мишей.

- Четыре сотни фашистов! Ай молодец! Яхши! Джюда яхши! Так и делай, сестра!

Когда группа разместилась у верстаков, Абдуджапар подошел к мастеру и громко сказал.

- Пиши, товарищ мастер! Обязательство: двадцать две штуки за смену.

- Шо языком-то качать зря, - не подымая головы от разграфленного листа проворчал седоусый Тарас Савельевич (каких только пустопорожних обещаний не приходилось ему выслушивать от провинившихся учеников). - Два месяца по семь штук еле натягивал, а тут на тебе, не сколько-нибудь, а двадцать две! Напевай кому другому свои песни.

- Пожалуйста, пиши! - крикнул Абдуджапар.

Мастер вскинул глаза и, увидев побледневшее лицо мальчика, беспрекословно вписал в книгу социалистического соревнования невиданное обязательство.

Абдуджапар выполнил его, и все в ФЗО узнали, на какие замечательные дела способен Абдуджапар из Беш-Арыка.

Перед выпуском, в погожий осенний день, на прощанье снялись.

На фоне пышно разросшихся деревьев стояла группа молодых слесарей - стройных, в гимнастерках, плечом к плечу.

Отыскав на фотографии себя, Абдуджапар довольно улыбнулся. «Этот Абдуджапар, - сказал он, - совсем другой Абдуджапар».

Он бережно завернул снимок, осторожно всунул его в конверт и отправил в Беш-Арык матери.

Письма приносила почтальон Хамида в голубенькой тюбетейке. Ремесленники видели по утрам из окон спальни, как Хамида скользит быстрыми сапожками по вязкой ташкентской глине, размокшей от февральских дождей и кто-нибудь обязательно выбегал ей навстречу.

- Опять ничего нет с полевой почты? Эх, Хамида, Хамида. Плохо ты работаешь.

- Зачем плохо работаешь? Нет письма, почтальон виноват? - всерьез обидевшись, дернула плечиком Хамида.