Юрий Сальников - Человек, помоги себе

— Просто так я, шел мимо, завернул. Думал, у тебя никого нет. — Словно спохватившись, он вынул из кармана пиджака пачку открыток. — На! Сочи. Давно собираю.

Невысокого роста, щуплый, невзрачный — с оттопыренными ушами, он в классе всегда какой-то встрепанный, вихрастый. А сейчас был аккуратно причесан и приодет — в белой рубашке, в тщательно отутюженных брюках. Соврал, конечно, будто завернул случайно. Шел явно ко мне, да еще с подарком. Первый раз за все годы в гостях у Кулагиной Ясенев. И то неприглашенный. «Кто помнит, тот придет».

Больше никто не вспомнил. Даже Вика.

А мы посидели за столом, с аппетитом умяли мамино ванильное печенье. Потом танцевали. Ясенев топтался неумело, мы учили его, смеясь. Говорили обо всем — о музее, об ясеневских открытках, о моей радиорецензии — Зинуха и Роза слышали передачу, — даже об афоризмах великих людей. Не затрагивали только одну тему: вчерашнее событие в классе. Но маме было интересно узнать о нем. И когда включили телевизор и начался «Клуб кинопутешествий», она поманила Зинуху на кухню. Я шепнула Зинухе:

— Не болтай лишнего.

— За кого ты меня принимаешь! — уверила она.

Я уселась с Ясеневым на диване. И, отвлекая его от телеэкрана, спросила:

— Значит, надумал ко мне завернуть, потому что вообразил — у меня никого нет?

Он честно признался:

— Ага. Одной-то обидно. Была ты у нас всегда заправилой, а теперь… Рассердились ребята. Ты, конечно, хорошего хотела. Только они уже не тебе подчиняются, а Миколе.

— Миколе? — Ах да, конечно, Буркова можно звать и так: Микола. — Почему же они ему подчиняются?

— Не знаю. «Альфа» — он.

— А ты — «Омега»?

Ясенев ухмыльнулся.

«Альфа и Омега» — так их, Буркова и Ясенева, окрестил Гена Землюков. Сидят они за одной партой, а в журнале, по списку — на крайних полюсах: Бурков первый — открывает список, Ясенев — последний, замыкающий.

— А не надоело тебе везде быть замыкающим? — спросила я. — Вот и в «Колючке» опять пришлось прохватить.

Он ответил незлобиво:

— Да это ничего, я привык. — И, таясь от всех, вдруг зашептал доверительно: — А ты мне сочини, а?

— Что? Стихи?

— Ну! Про дружбу. Только про настоящую. С девчонкой.

— Про любовь, что ли? — Он закивал, косясь на Розку. И, глядя на его оттопыренные чебурашкины уши, я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. — Да понимаешь, какое дело. Надо же имя знать. Кому стихи адресовать.

— Имя?

— Да. Как зовут ее, то бишь — предмет твоей симпатии?

Он молчал, должно быть не решаясь открыться, а я вдруг рассердилась на себя: зачем издеваюсь над человеком? Пришел он ко мне, сочувствуя, как товарищ. А я насмешничаю. Почему? Потому что считаю себя умной, хорошей, а его… замыкающим список? Омегой? Или — ясень, который дуб? Смешно, конечно, что по наивности он думает, будто помогут ему дружить с девочкой сочиненные мною стишки. Только, может, и не такой дуб? Все-таки не кто-нибудь, а именно он, Омега, докумекал сейчас, что была Кулагина в классе заправилой, да не стала.

— Не надо, — сказала я поспешно. — Не надо никакого имени, пошутила я.

— Нет, почему, тебе скажу. Ее Маша зовут. Зубарева. Из «Б».

Он открывался передо мной простодушно, а мне стало еще более совестно: не заслужила я такого его доверия.

— Ну, хорошо, — сказала я опять торопливо. — Помогу. Стихами, не стихами, а помогу.

А как — помогу? Болтала невесть что, от растерянности, а он заулыбался, обрадовался. «Я ведь с ней еще и не знаком». Совсем чудненько получается — знакомить их теперь, что ли?

Он такой и ушел — повеселевший, окрыленный. Девочки засмеялись, недоумевая: «Отчего это ожил Ясень?»

Вскоре ушли и они. Прощаясь, Зинуха поведала: «Я твоей маме сказала: ты в классе хотела добра».

«Хотела добра». «Хотела хорошего». И она, и Ясенев выразились одинаково. Впрочем, так же, как я говорила вчера маме: «Хотела для класса лучшего». Но может быть, все они лишь успокаивают меня, а сами тоже, как мама, сомневаются? Теперь уже сомневалась и я…

Мы с мамой долго мыли посуду на кухне, и я ждала: она опять начнет расспрашивать меня о вчерашнем. Но она промолчала.

И с папой у нее тоже не было обо мне никаких разговоров. Сидя у себя в комнате, я прислушивалась к родительским голосам. Только один раз показалось: мама, словно нарочно, повысила голос. «Ты знаешь, этот наш общий друг слишком часто прикрывает дурные поступки благородными мотивами».

Не в мой ли огород камешек? Ведь и я тоже прикрываюсь благородными мотивами: борьба за успеваемость! А сама? Неужели просто преследую Ларису? Свожу с ней счеты? Или хочу вернуть утраченный в классе у ребят авторитет?