Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учительской.

- Садитесь, Саблин, - сказал Евгений Алексеевич.

Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним.

- Кого-то мне ваша фамилия напоминает, - сказал завуч. - Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого?

- Не могу, - согласился Валерий.

Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?..

- Сообразил, - сказал завуч. - Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный командир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь?

- Читал где-то, по-моему.

- Наверное, читали… Ну что же… Я с вами буду говорить не как завуч, а как член партийного бюро, которому поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали.

- Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет…

- Но что же делать? Поработаете - станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хорошей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной?

- Я не отказываюсь вовсе быть вожатым…

- Надеюсь. А правда, - спросил он вдруг, - будто вы сегодня заявили: «Я - не актив…»?

- Говорил. Так ведь…

- Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, пока жив, всегда буду в строку ставить!

- Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Васильевне потому, что она… - И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой.

- Все равно! - проговорил Евгений Алексеевич. - Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о себе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: «Что ж, начинать сызнова?» - который задаете себе вы.

Валерий молчал.

- Знаете, это простая вещь, но не все постигают: будущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы - актив! Просто, верно?

- Да, - согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фразу - собственно, даже не его, а ляпуновскую! - завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства.

В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика.

- Ко мне? - спросил громко Евгений Алексеевич.

- Нет… Я к нему вот… - ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.

- А что такое? - спросил Валерий.

Хмелик нерешительно взглянул на завуча - тот присел к столу у окна - и вполголоса возбужденно заговорил:

- Стоим мы с Генкой… возле пионерской… Вдруг Тишков… А говорят, вы опять у нас… И мы…

- Ладно, сейчас, Леня, - прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. - Евгений Алексеевич, я пойду.

1955 - 1956 гг.

Скоро - мое рождение», - подумал Воля.

19 июня ему исполнялось 15 лет, но уже заранее, чуть не за три недели до этого дня, решено было перенести торжество и пиршество на двадцать второе: воскресный день. В семье всегда праздновали день Волиного рождения и всегда исподволь готовились к этому празднеству, в почти полной тайне приберегая для сына сюрпризы, о которых он полузнал, так что день рождения становился чем-то вроде летней елки.

Воля помнил все эти семейные торжества, начиная с того, от которого сохранился в памяти лишь высокий стол, накрытый белой скатертью, стоявший прямо на траве. Он забрался с одним мальчиком под этот стол, им было уютно, как в маленьком домике, и они там играли, пока их не вытащили на яркий солнечный свет, косо бивший сквозь ветви ели, чтобы выпить за их здоровье. А потом был день рождения, запомнившийся маленькой ссорой между матерью и отцом и тем, что в тот день он впервые узнал стыд, от которого вдруг бросилась в лицо кровь и запылали уши точно от жара… Должно быть, ему исполнилось тогда шесть лет. Стоя на стуле, он прочитал басню «Стрекоза и Муравей», потом возгласил, как научила мать: «Сергей Есенин», и стал декламировать стихи, начинавшиеся так: