Видое Подгорец - Цветы на пепелище

— Дайте затянуться, — попросил он приглушенным голосом.

Один из вампиров протянул ему свою сигарету, однако он вместо сигареты схватил руку, которая ее держала. Вампир сразу же попытался отдернуть руку, пытаясь освободиться, но напрасно. Новый вампир был намного крупнее, сильнее и ловчее трех других. Он поймал еще одного и потянул их обоих за собой.

— Прошу вас, господа, на кофе!

Это был голос нашего нового учителя литературы.

Впервые мне представилась возможность войти в его комнатку. В одном ее углу стояла обыкновенная железная интернатская койка, покрытая серым одеялом, таким же, как наши, но только немного новее. К окну был придвинут стол, ломящийся под тяжестью книг, а рядом со столом старый стул.

— Садитесь на койку, друзья, — спокойно сказал хозяин. — А так как здесь достаточно тепло, можете снять свое вампирское одеяние. Подаю вам пример.

И он сбросил с себя одеяло. Рядом со мной, как желтые восковые фигуры, стояли франт Климе, высокий Герчо, казавшийся сейчас еще выше и еще худее, и Негр. Как ни странно, но я не чувствовал ни малейшего страха, наоборот, мою грудь переполняла радость. Наконец произошло то, на что я надеялся. Теперь я понял, что новый учитель литературы внимательно следил за нами и лишь притворялся равнодушным, чтобы не выдать себя раньше времени. Зато теперь он мог праздновать победу…

Поскольку никто из нас не осмелился принять предложение сесть, хозяин тоже остался стоять. Он внимательно разглядывал всех нас с головы до ног, но на его лице не было ни гнева, ни торжества победителя, а глаза смотрели все так же спокойно, кротко и дружелюбно.

— Ты, наверно, читал Конан-Дойля, товарищ? — неожиданно обратился он к Негру.

Тот встряхнулся, растерялся и замотал головой.

— Нет, не читал, учитель.

— Плохо. Чтобы как следует научиться чему-либо, требуется опытный учитель.

Затем он обратился к Климе:

— Но ты-то, наверное, знаешь Дойля?

— Нет, я не знаю, я не из этого города, — прошепелявил франт, словно рот у него был наполнен горячей кашей.

Тут учитель посмотрел на меня, и я обмер, прочтя в его глазах холодный упрек.

— А ты вытри губы, — сказал он. — С них все еще капает материнское молоко, хотя ты этого и не замечаешь. Впрочем, может быть, сигарета для тебя слаще. Не так ли? А теперь марш спать, уже поздно. Завтра мы еще поговорим с вами, тогда можно будет все поставить на свое место. Спокойной ночи.

От этой словесной пощечины, которую я получил от Тракториста, у меня закружилась голова. Не помню даже, как я оказался в постели. Мне казалось, что я лечу в какую-то бездонную яму и моему падению не будет конца.

На следующий день нам устроили допрос, долгий и мучительный.

А затем наше дело разбиралось на общем собрании молодежи, на котором присутствовали все ученики и все учителя школы.

Сначала говорил директор. Его речь была слишком длинной, порой гневной и изобиловала поучениями, угрозами и предупреждениями. При этом он был, однако, вполне искренним, и когда по его морщинистым щекам текли слезы, мне он казался отцом, переживающим за своих детей.

— Достаточно нескольких червивых яблок, — сказал он, — чтобы заразить весь сад, и опытный садовод должен принять меры, чтобы зараза не перебросилась на другие яблоки.

При этом он имел в виду вампиров, которые, как выяснилось, нападали на отдельных граждан, обижали девушек и поднимали руку даже на своих учителей с целью заставить их выставить удовлетворительные отметки. Когда бедный старик упомянул об этом, у него затряслись руки, так он был взволнован.

— Эти люди не заслуживают того, чтобы государство тратило деньги на их обучение, школа должна быть очищена от подобных негодяев, — закончил он и в изнеможении спустился на стул.

После него выступали учителя.

Затем слово взял Иван, секретарь комитета молодежи. Но мне и его слова показались слишком сухими и высокопарными.

Последним встал Тракторист. В его речи не было пышных слов и восклицательных знаков, она была проста и понятна каждому. Он говорил об условиях жизни в интернате, о нас, крестьянских детях, которые с детства познали тяжелый труд и нищету, сохранив, однако, в неприкосновенности чистоту наших душ, и мы поняли, что он и сам вырос в деревне, сам познал все тяготы бедняцкого существования и, наконец, что он прекрасно понимает нас, наивных сельских парней, впервые встретившихся с незнакомым миром города, со всеми его искушениями и соблазнами. И каждое слово Тракториста соответствовало тому, что я давно уже чувствовал и понимал, но только не умел выразить.