Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Послышался залп, потом торжественное: «Пускайте!» Матеус живо обрезал ножом путы. Шар подпрыгнул. Но вдруг быстрая тень кинулась к нему, ухватив его за самую пасть, возле фитиля. Шар словно бы заколебался… И в следующее мгновенье метнулся ввысь, унося Вороненка, изо всех сил вцепившегося обеими руками в перекладины, с выражением просветленного мученичества на лице.

Глухой стон прошел по толпе. Женщины, объятые таинственным ужасом, попадали на землю.

А шар уносился все выше. И никакого дуновения, ни одной тучки. Все ветры дремали. Вороненок крепко держался за деревянный обруч. Над его головой взлетали ракеты, взрывались шутихи, обжигая ему руки, опаляя лицо. Плотное облако густого дыма обвило ему голову, не давая дышать. Вздетые вверх руки начинали стынуть, ладони болели, соскальзывали… Город внизу являлся ему огромной светящейся рекой. Только тут ему стало страшно. Но шар уносился все выше и выше. Отчаянным усилием Вороненку удалось сдвинуть свое тело в пустоте, чтоб протянуть правую руку сквозь кольцо, удерживавшее шар, когда он еще был на земле. Потом он повторил это и с левой — будто раскинул крылья на фоне ночи. А шар уносился всё выше.

Внезапная боль заставила мальчика закричать. Это фитиль догорал, брызгая ему на голову слезами раскаленной смолы. Курчавые волосы стали огненной шапкой; огненные ящерицы побежали по лицу, за ушами. Платье на нем загорелось, но такое оно было бедное и ветхое, что пало с него пеплом, не коснувшись тела. И он всё жил, жил всеми чувствами, всей своей первобытной душой еще не вошедшего в жизнь человека. Шар, протыкая воздух, уносился всё выше.

И огненные слезы долго еще падали на землю, поглощая по каплям его тело. Но он всё жил, жил и делал отчаянные усилия, чтоб не упасть, в то время как шар шел вверх, теперь уже отвесно и стремительно, сияющий, унося его из тюрьмы в синюю свободу.

Антонио Балдуино сидел на холме, глядя, как внизу загорался огнями город. Всходила луна, где-то играла гитара, чьи-то голоса пели тоскливые песни. Кабачок Лоуренсо Испанца был полон людей, собравшихся здесь, чтоб побеседовать за стаканом вина и почитать газеты, которые хозяин покупал специально для посетителей.

Рубашка у Антонио Балдуино всегда была запачкана, потому что он целыми днями бегал по улицам и закоулкам, шлепая по грязи вместе с другими мальчишками. Хотя ему было всего только восемь лет, он командовал целой армией мальчишек, весь день шнырявшей взад-вперед по холму Калек и по другим, ближним холмам.

Зато вечером уж никакие игры не могли увлечь его: по целым часам сидел он неподвижно на склоне холма, всегда на одном и том же месте, глядя, как зажигались огни города. А город был совсем близко и в то же время так далеко… Он ждал этих огней со страстной жадностью, как влюбленный. Была какая-то сладкая истома в этом ожидании. Он пристально вглядывался в темноту, и, не отрывая глаз от города, ждал. Сердце его начинало колотиться сильнее, когда спускалась ночь и темнота затопляла дома и улицы, а снизу доносился неясный шум: это люди возвращались с работы, мужчины говорили о делах прошедшего дня или ужасались какому-нибудь преступлению прошедшей ночи.

Антонио Балдуино, которому лишь изредка приходилось спускаться в город, да и то ненадолго, потому что тетя всегда торопила его и не давала глазеть по сторонам, казалось в эти вечерние часы, словно вся жизнь города проходит перед ним. Он прислушивался к таинственным шорохам, волной поднимавшимся по склонам холма, и чувствовал, что каждая жилка в его теле бьется в такт этим незнакомым звукам, звукам жизни и борьбы. Ему казалось в такие минуты, что он уже взрослый, что он живет такой же кипучей жизнью, как все эти люди там внизу, что он тоже должен каждый день куда-то спешить, за что-то бороться. Его глаза блестели, и не раз хотелось ему сбежать вниз, взглянуть поближе на великолепное зрелище жизни города в эти сумеречные часы…

Дул ветер, резкий и холодный. Но мальчик ничего не чувствовал. Он всё прислушивался к шуму внизу, становящемуся всё громче и громче. Смех, крики, пьяные голоса, обрывки разговоров о политике, тягучее пенье нищих «подайте, бога ради», звон переполненных трамваев — ничто не ускользало от него. Медленно, капля за каплей, он с наслаждением пил жизнь города.