Иван Сабило - Пробуждение

Шульгин вышел в коридор. Разделся, повесил пальто. В комнате мама стрекотала на швейной машине.

Он посмотрел на ее узкие ссутулившиеся плечи, на голову, наклоненную к работе, спросил:

— Что с ним?

— Ты же знаешь, сынок, его давно преследуют головные боли.

— Что ж он не лечит?

— Не так это просто. Ты еще в школу не ходил, когда у него началось. Хронический отит, кажется.

— Что ж он не лечит? — снова спросил Шульгин.

— Давно предлагали операцию. А он — ни в какую. Сначала говорил: «Время вылечит». Потом стал говорить: «Не доверяю врачам, зарежут они меня». И даже радовался, что не согласился на операцию. А теперь говорит, что ему уже никто не поможет, никакая операция. Говорит, что он изнутри весь подпорченный, так что ни лекарства не спасут, ни врачи.

— И все-таки надо лечить.

— Не знаю, сынок, я не доктор. Всякая болезнь опасна. Особенно в пожилом возрасте. Иди на кухню, там тебе еда… Ты извини, не могу оторваться от работы — одна знакомая очень просила, чтобы срочно…

— Жаль, если он умрет.

— Пусть живет. Даст бог — обойдется. Это он со страху о смерти заводит. Одинокие люди труднее болезни переносят.

Говорила она все это спокойно, не останавливая работу, и Шульгин понимал ее — в доме уже давно привыкли к болезням Анатолия Дмитриевича.

— Мам, он хороший человек?

Она не ожидала такого вопроса. Повернулась к сыну и опустила глаза.

— По-моему, ничего, — наконец сказала она. — Спокойный, не сварливый. Только вечно задумчивый, словно бы решает для себя трудную задачу и все не может решить. А почему ты об этом спросил?

— Так… Мне кажется, у него есть какая-то тайна.

— У каждого человека есть тайны, сынок.

— А у меня нет.

— Значит, еще будет. Даже настоящая мечта — тоже тайна, ее доверишь не каждому. А почему это тебя тревожит?

Мама отложила материал, взяла спички и закурила папиросу. Выпустила дым и положила сгоревшую спичку в пепельницу.

Шульгин сел на стул и сказал, как о чем-то давно прошедшем, о чем теперь будто бы и не стоило говорить:

— Я сегодня занимался в танцевальном кружке.

— Не может быть!

— Витковская привела… Знаешь, как она танцует? Как настоящая артистка!

Мама помахала рукой, разгоняя облачко дыма, и весело сказала:

— Не может быть… Из тебя танцор — представляю… Я думала, что мой сын в баскетболисты запишется — это еще куда ни шло. Но танцы? Там все такие огненные, жизнерадостные. А ты у нас такой флегматик, что позавидовал бы сам дедушка Крылов. Папа говорит, что из тебя гения не выйдет.

— Из Крылова же вышло.

— Так то Крылов, у него талант! Надо родиться Крыловым, чтобы потом вышел Крылов. А ты, по-моему, так и останешься Шульгиным. Впрочем, если на хороший лад да при настоящем деле, можно и с этой фамилией не ударить в грязь лицом. Ты постараешься?

— Мне и так неплохо.

Она засмеялась и погладила сына по щеке.

— А все-таки, будь я учителем танцев, тебя не приняла бы. Ты такой большой, что из-за тебя других не видно.

— Там иначе думают.

— Думать никому не запрещается, — сказала мама — ей нравилось разговаривать с сыном. — Могу представить: мой Сережа — танцор!.. Кого же ты получил в партнерши? Надю Павлову? Или Максимову?.. Но даже если и так, все равно им нужно быть хотя бы чуточку богами, чтобы сделать из тебя танцора.

Шульгин впервые рассказывал матери о том, что не касалось ни уроков, ни отметок. История его полусонной, полусознательной жизни была так бедна событиями, что теперь, когда в ней что-то сдвинулось, он так разволновался, что даже крикнул:

— Приди да посмотри, как я там выкаблучиваю!

Он покраснел. Мать смотрела на него так, словно ей было все известно, словно она присутствовала сегодня на занятиях хореографического ансамбля.

Папироса в ее пальцах давно потухла — она не прикуривала и не торопилась бросить в пепельницу. Одинокая прядка светлых волос отделилась от остальных и повисла над левой бровью. Большие, широко поставленные глаза казались сухими и властными.

Шульгин отвел глаза — ему показалось, что они чем-то похожи — его мама и Витковская.

— Дерзай, сынок. Не имеет значения, чем заниматься, лишь бы делать на совесть и не без пользы. И чтобы по душе было. Надеюсь, в этом вы с Тонечкой будете счастливее своих родителей. Хотя и родители ваши не жалуются на судьбу… У тебя есть еще два-три свободных года, в которые можно решать, думать, сомневаться. А уж потом надо приступать к делу.