Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Какими только книгами не зачитывался я в ту пору! Проглатывал все подряд — и то, что понимал, и то, что не понимал, и светские книги, и духовные. Лишь бы читать, лишь бы унестись — пусть ненадолго — подальше от убогой жизни, унестись в другой мир.

Со временем я стал читать рассказы девушкам на посиделках, мальчишкам и джигитам, когда они собирались коротать вечер где-нибудь в холодной бане. Летом, собираясь в ночное, вместе с ломтем хлеба я прятал за пазуху и какую-нибудь книжку.

Однако мальчишки так и не давали мне читать, заставляли играть с ними. Я сам играю, а в голове толкутся всякие чудесные истории и книжные незнакомые слова. Иногда во время игр эти слова невольно срывались с моего языка.

— Увы, нет! — мог сказать я вместо простого «нет» или обругать кого тимса́хом [42] Тимса́х (арабск.) — крокодил. .

— Чего-о? — недоуменно таращились на меня мальчишки. — Чего ты мелешь?

— С ним случается, — объясняли мои друзья. — В него бес вселился, книжный бес…

Немало озадачивало ребят, что я всегда таскаю за пазухой книжки, что хватаюсь за них каждую свободную минуту и что принимаю на веру все в них написанное.

— И чего ты все читаешь да читаешь? — спрашивали они. — Муллой тебе все одно не быть. Ты ж мужицкий сын!

Больше всех донимал меня Нимджан.

— Почему не будет? — деланно удивлялся он. — Может, еще его пономарем в зареченскую церковь поставят. Он одной рукой в колокола станет звонить, другой — креститься!

Мальчики корчились от смеха, а я чуть не ревел и кидался на Нимджана с кулаками. Конечно, никакие насмешки не могли отвратить меня от книг. Только где было взять такие слова, чтобы объяснить им мое состояние?

— Вы не знаете, — горячился я, — как интересно читать книги! В них про такое пишется, чего у нас в Янасале и быть не может. Вот сижу я тут с вами, а примусь читать — и сразу за морями окажусь, попаду в далекие царства…

— Ха-ха-ха! — еще пуще заливались ребята. — Да все, что написано в книгах, обман один, колдовство!

Даже мой близкий друг Хакимджан перестал заступаться за меня.

— Вот начитаешься, — говорил он, — и все в голову тебе кинется!

— В соседней деревне тоже парень был, — подхватывал Нимджан, день и ночь читал, вздумал муллой заделаться, ну, и вовсе ума решился. Оженили его, впустили к молодой, а он как завопит: «Не хочу жениться!» — и выпрыгнул в окно…

Абугалиси́на [43] Абугалиси́на — Авице́нна. ! День, в который повесть о нем попала в мои руки, превратился для меня в настоящий праздник. Пока я читал ее, стемнело, в доме зажгли огонь. А я и ужинать не стал. Даже когда наши улеглись спать, никак не мог оторваться от книги. Отец заругался. Уж на что мама любила книжное слово, но и она рассердилась.

— Хватит тебе, шальной! — строго сказала она. — В голову ударит!

Но я тихо подполз к окошку и дочитал при лунном свете.

Приключения Абугалисины настолько увлекли меня, что наутро, спроворив свои домашние дела, я поспешил к Хакимджану.

Он сидел в горнице, плел лапти. Из малой Половины доносился сдавленный голос больной его сестры Мәрьямбикә. Прежде она была цветущей, веселой непоседой, но уже несколько лет совсем не встает. «Заодно и она развлечется!» — пришло мне в голову.

На мое предложение почитать им Хакимджан ничего не ответил. Такой уж он был всегда. Небось ахнет, когда послушает.

И вот я раскрыл книгу! Какие тут описывались прекрасные дворцы, необыкновенные сады, падишахи, разодетые в шелка и атласы красавицы! И среди них — сам Абугалисина, творящий колдовские чары! Стоит ему произнести заклинание, как человек превращается в дерево, дерево — в человека, ветер, кружащий в садах падишаха, мгновенно куда-то перелетает, и еще происходит множество невероятных вещей.

Я читал, выбирая самые интересные места и все более вдохновляясь. А когда Абугалисина запрятал все огни своего города в шальвары сварливой старухи, я не выдержал, расхохотался.

Хакимджан резко толкнул меня локтем:

— Какой же ты, однако!

Мне стало не по себе. Оказывается, никто ничего и не слышал. На уголочке саке сидела мать Хакимджана и плакала, уткнувшись в ладони. Хакимджан тоже едва сдерживал слезы. Я растерянно прислушался к надтреснутому голосу Мәрьямбикә и вдруг с ужасом понял: она передавала младшей сестренке свои последние просьбы.

— …Ты уж посиди со мной подольше, сестричка, — говорила она. — Мне долго, всю жизнь придется под землей лежать. Тяжко мне будет там и здесь тяжко. Все одна и одна. Никто ко мне не заглянет. Боятся. А ты не бойся. Я тебе вот этот платок голубенький дам. Как вырастешь, наденешь новое мое платье, скажешь: «Память о моей апай!»