Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Гимай посидел, послушал, что толкуют, и хлопнул рукой по колену:

— Восемнадцать тысяч в день!

Мужики поначалу растерялись, потом зашумели, кто-то даже присвистнул:

— Фью-и-ит!

— Ай-яй! Навряд ли!

— На один день?

— На один!

— Восемнадцать тысяч?

— Копейка в копейку, восемнадцать тысяч золотом!

— Будет вракать-то!

— Вот и не вракаю. Студент из Питера сказывал. Головастый парень!

— По-твоему, ежели крестьяне люди темные, так уж и вовсе дураки? — возмутился Нури. Он было поднялся, чтобы уйти, но, видно, поленился, сел обратно. — Ведь начнешь считать эти рубли, так поболе, чем волос на голове, будет!

— Еще бы! Отчего, поразмысли-ка, из недоимок не вылезаете, последние самовары за подати у вас отнимают? Отчего бешметы на вас в заплатках?

— Верно говорит зимогор. Ежели бы на одного царя шло. А то ведь начиная с волостного урядника тысяч сто начальников наберется. И все, как пиявки, кровь нашу сосут, на всех мы хлеб растим!

— Э-эх, пропади оно пропадом! — махнул Нури рукой. — Чего уж там, коли счастья нет…

Помню, в доме у одного набожного старика шили мы жакеты его дочкам. Закончили работу и стали укладываться, к другому сбираться хозяину. Вернулся старик с вечернего намаза, повесил чалму и, взобравшись на саке, долго перебирал четки и читал молитвы. Уж такой он был — не нагнется, не повернется без того, чтобы не сказать: «Йа, аллах! Йа, Мухаммед!»

Ждал-ждал Сафа-абы, когда он с ним расплатится, не дождался, сам напомнил.

— Дорого берешь, — буркнул старик и вдруг вырвал у меня книжку, которую я прихватил из дому и перечитывал иногда.

— Почему дорого? — удивился Сафа-абы. — Как со всех!

Старик все вертел в руках книгу:

— Йа, аллах! Йа, Мухаммед! Не то без божьего слова она?

— Нет, она с божьего слова начинается. Вон на первой странице вязью выведено!

— Нашел на что время терять! — возмутился старик. — «Ходжа Насреддин»! Ты читай богоспасительные книги. А от этой какую пользу получишь? В ней одна ересь! Помилуй аллах! Ведь твой Ходжа вовсе без ума был! Возводил хулу на имамов, над служителями веры насмехался, безбожник!

С этими словами он с остервенением кинул книгу на саке. Сафа-абы глянул на меня, на книгу. Пожалуй, он сейчас изорвал бы ее в клочья. Будто всему виной Ходжа Насреддин!

— Почитай, три дня сидели!

— И что с того? Ты вот каждую зиму у нас в деревне проводишь, в мечети, бывает, молишься, а давал когда на ее нужды? Нет!

— Почему нет? Керосину намедни купил, в соседнем махалля́ [41] Махалля́ — приход. мы были тогда.

— Так то не для нашей мечети. Вот теперь будет для нашей. Я помолюсь за твое даяние!

Шевельнулась занавеска, отделявшая малую половину от горницы. Оттуда несмело вышла одна из дочек старика.

— Нехорошо, отец, — проговорила она со слезами в голосе. — Ежели узнает кто…

— Не мешайся! Не твоего ума дело!

— Чтобы я еще когда переступил этот порог! — взорвался Сафа-абы. — Не только тебя — родню твою за версту буду обходить. А на том свете в ворот тебе вцеплюсь, денег кровных потребую!

— Гм! — усмехнулся старик. — Вцепишься, коли урусы из соседнего села место на вороте оставят. Им я в десять крат больше должен!

Мастер вдруг с отчаянной решимостью бросился в угол, где висела одежда, схватил один из новых жакетов и подошел к горящей печке:

— Попробуй не расплатись! Сей миг в огонь брошу!

— Сафа-абы, миленький! Ради бога… — взмолились девушки.

— Нет уж! Обиды не спущу! Это честно заработанные деньги!

Старик не выдержал, опустил согнутые ноги, даже топнул от бессильной злобы:

— Упрямый ты, что кряшен! Ладно, заткни глотку! Присылай завтра малого…

С того дня я стал относиться к мастеру с большим почтением.

Назавтра была пятница. К старику скряге я нарочно отправился перед самым молебствием в мечети, чтобы не застать его дома, а деньги взять у дочек.

Уже заметно близилась весна. Капало с ледяных сосулек. Даже солнце в небе переменилось. Оно было не тускло-сизое, как зимой, а яркое, веселое и щедро лило розовато-желтый свет на кровли, ограды, улицы…

Путь мой лежал через Круг, самое высокое место в деревне. Отсюда ясно проглядывалась дорога, по которой нам предстояло возвращаться. Вон она вьется по полю, взбирается на бугорок, снова сбегает в низину и скрывается в лесу. У меня защемило сердце.

«По последнему санному пути тронемся», — сказал недавно мастер.

Кабы под силу, я бы все эти снежные отвалы в один день растопил!