Сергей Ауслендер - Много впереди [Повесть]

Мотька даже песню затягивал, веселую лихую, солдатскую:

«Трубочка на диво, на диво нам дана!»

В самый полдень, когда уже казалось вот-вот больше сил не хватит, голод и жара давали себя знать вовсю — в эту минуту слабости вдруг с пригорка показались красные дома местечка.

Ребята прибавили шагу, не шли, а уже бежали и скоро оказались в кривых узких, грязных переулочках.

Мотька и здесь чувствовал как дома, уверенно переходил улицы, сворачивал и заворачивал.

На большой пыльной площади, по середине, которой стояла круглая палатка, Мотька сказал:

— Посиди здесь в канаве, а я сейчас узнаю, как дела. Только сиди смирно, ни с кем не заговаривай и никуда не убегай.

Мотька бросился к палатке, и Колька не без удовольствия растянулся на дне не очень-то чистой канавы. Так пролежал он довольно долго, никем не беспокоимый. Услышал голоса:

— Ведут, ведут.

Колька выглянул и увидел, что из улицы движется толпа. Такая пыль поднялась, что ничего разглядеть нельзя было. Подумал сначала — стадо гонят.

Сбежались мальчишки, женщины, старики; размахивали руками, галдели.

Слова не все понимал Колька, но слышал:

— Большевиков, ведут, пленные.

Вдруг догадался. Забыл Мотькин наказ сидеть смирно, вылез из канавы, вмешался в толпу любопытных.

Облако пыли поравнялось, наконец, с ними. Как в тумане, можно было рассмотреть фигуры конные и пешие.

Колька выдвинулся вперед. Крикнул на него сердито усатый конный поляк.

Вдруг, как во сне, мелькнули в облаке пыли знакомые, такие знакомые и милые лица. Ванятка из второй роты, Федор, Архип и борода, кудластая борода дяди Васа.

Все забыл Колька, задохнулся от волнения и пыли, закричал что-то, рванулся к ним туда, чтобы вместе с ними все перенести.

Захрапела красивая тонконогая лошадь, наскочил на него польский офицер, желтым сапогом хотел ткнуть прямо в лицо, да промахнулся, поднял руку в перчатке, взмахнул хлыстом, резанул по лицу, по глазу, по губам.

Пошатнулся Колька, боль и обида ожгли нестерпимо, упал в пыль, слезы и кровь лицо залепили.

Не раз били Кольку, и отец сек, и ребята колотили, но такой боли, такой горькой обиды, как от этого нарядного офицера, не испытывал еще в жизни Колька.

— Вот дурак, так дурак, сунулся тоже, — говорил, — сиди смирно, — сердито выговаривал Мотька, а сам заботливо поднимал Кольку, размазывал грязными руками кровь с лица.

— Нашел я, кого нужно. Бежим. А наших мы найдем, не бойся. Я уже узнал. Они здесь в лагере, на работах будут.

Мотька взял Кольку под руки, как маленького, и повел к круглой полотняной палатке, стоящей посредине пыльной площади.

Когда Мотька открыл полотняную дверь и втолкнул Кольку в палатку, сначала будто ослеп Колька: так темно, что ничего не увидишь.

С пронзительным визгом кинулись не видные в темноте собачонки.

Чей-то голос, тоненький, как у птицы, закричал на собак:

— Назад, назад, хлыста давно не пробовали. Назад!

Собаки взвизгнули и откатились. Тот же голос спросил недовольно:

— Чего вам нужно? Сейчас сюда нельзя, ведь сказано.

— Это мы, Диночка, нам Исаак позволил.

— Глупости всегда придумывает Исаак, глупости, убирайтесь, пожалуйста.

Мотька подтолкнул Кольку, чтобы тот не робел, а сам заговорил просительным голосом;

— Не сердитесь, Диночка, ведь это я, Матвей, и со мною мой товарищ, мы у красных были, а ляхи нас чуть не зарубили: вон у Кольки кровь.

Колька привык уже немножко к темноте и, когда быстро придвинулась к ним какая-то фигурка, Колька уже мог рассмотреть худенькое лицо, на котором только глаза, как электрические лампочки, вспыхивали, тоненькие руки выступали из странной красной кофточки.

— Где кровь, — тревожно и гневно спросила Диночка, и глаза ее загорелись, как уголья, — Где кровь?

Колька провел рукой по лицу, кровь ссохлась с пылью и образовала толстую корку.

— Скорей, скорей, идите же, болваны, — заторопила Диночка и потащила их через всю палатку. Там в углу была пристроена маленькая деревянная клетушка.

Худой, длинный человек в клетчатых штанах сидел около окна с иголкой и какой-то цветной тряпкой в руках.

— Исаак, воды, скорее воды, ваты и полотенце.

Диночка металась по маленькой комнатке, как подстреленная птица. Намочила губку и стала промывать Колькин рубец.

Кольке было даже неловко — ведь такая пустяковая царапина, а столько хлопот, но было и приятно, что пожалела его, эта в красной, чудной кофточке и зеленой юбке, обшитой позументами, странная, худущая девочка.