Альберт Цессарский - Пробуждение

Я спряталась за дерево. Мне нужно было побыть одной, осознать, что случилось. Пошел снег — неторопливые крупные хлопья. Скоро свежий холмик стал белым, как другие, — не отличишь.

К чему же все: горение, страдания, радости, если все равно смерть? Рождаемся, чтобы умереть. Всему смерть. И какая разница между кочками и человеческими могилами под снегом — всюду погребена жизнь. Так есть ли какой-нибудь смысл в существовании человечества? Отличный от существования камня, дерева, солнца? Конечно, нет. А наши планы, цели? Может быть, это просто самообман, самообольщение, чтобы не так страшно было в этом бессмысленном и бесцельном существовании?

Не знаю, не знаю, все сместилось. И все мои философствования, мои открытия, все как детская игра рядом со смертью.

Снег опускался ровными слоями, будто там наверху разматывался бесконечный рулон, и от этого можно было сойти с ума.

Зачем он умер?!

Ты извини, я пишу какой-то бред. Я очень продрогла там, и, кажется, у меня жар. Знобит. Сижу у окна, закутанная в одеяло, в доме натоплено, а мне холодно.

Почему бы и мне не умереть сейчас? Какая разница — раньше, позже! Все случайно. И то, что я вообще родилась. Случайно встретились мои отец и мать, которых я и не знала. Меня могло и не быть на свете. Что бы изменилось? Снег бы шел и шел…

Я смеялась, когда слышала от других подобные речи. И вот мой черед… Теперь ты посмеешься. Может быть, человек неизбежно приходит к этому, как к смерти: все бессмысленно…

Я очень страдаю. Я не знала, что так привязалась к этому человеку. Как можно пережить утрату близких? Неужели к этому привыкают?..

Оказывается, прошло больше трех недель, как я заболела! Давно вижу на столике белые прямоугольники, а только вчера поняла, что письма. Прочитала сегодня. Вопросы, вопросы… Прости, не могу отвечать, в голове пусто.

У меня было воспаление легких. Приезжал врач из района, бесконечно долго смотрел на меня строгими глазами…

Очень интересное ощущение, хотя мучительное: в груди пирамида камней. Когда я чересчур сильно кашляла, пирамида разваливалась, камни рассыпались, закатывались в самые уголки, под ребра, кололи и резали острыми краями. Тогда я осторожно поворачивалась, чтобы снова собрать, скатить их в кучу. Это очень трудно и требует адского терпения. И этим было заполнено все мое время.

Часто приходила медицинская сестра. Настасья Петровна просила:

— Брось ей банки-то!

Вдвоем они меня ворочали, обжигали, обтирали, мазали скипидаром, пахнущим тайгой.

Днем я оставалась одна и погружалась в блаженную тишину. Солнечный луч скользил по моему лицу, светил сквозь веки…

Ничего мне не нужно. И никого не нужно. Спасибо.

Можешь меня поздравить: чуть было не вознеслась живьем на небо. Днем сегодня задремала и слышу глас:

— Окружили меня беды неисчислимые… Господи, поспеши на помощь мне…

Глаза приоткрыла. У окна сидела женщина в темном монашеском платке и читала вслух Евангелие. А рядом, прислонившись к дверному косяку, с малышом в руках стояла Даша. На лице ее сонно-блаженная улыбка, она шевелила губами.

А я не удивилась их появлению! Как будто так и следовало. Паутинная солнечная тишина. Шепот Даши:

— Господи, да будет воля твоя! Господи!..

И строгий взгляд на меня поверх книги этой женщины в черном.

И вот чувствую, задрожала во мне какая-то подлая жилочка. Таким сладостным показалось от всего отвернуться, закрыть глаза, не думать, не терзаться… Отдаться чужой воле… Что-то там у меня в груди отворилось, и слезы потекли, потекли…

Женщина в черном встала (это была жена Семена Корнеевича), подошла к двери и торжественно, дрожащим голосом провозгласила:

— Владыка, прими душу на покаяние!

Из-за двери выставилась волосатая опухшая физиономия. Маленькие глазки уставились на меня.

— А что глаголя глас вопиющего? Приготовьте путь господу!

Явно робея, владыка ступил в комнату и сразу наследил грязными сапожищами. Это меня отрезвило. Отодвинулась от них в угол, подтянув одеяло, и, собрав все силы, закричала:

— Сейчас же убирайтесь отсюда! Вон сейчас же!..

Они исчезли, как мыши.

После этого я долго не могла от слабости рукой двинуть. И до сих пор на душе отвратительный осадок. Ведь я же плакала от умиления! Ведь я действительно едва не произнесла мерзкое «да будет!».