Даниэль Пеннак - Камо. Агентство «Вавилон»

Сидя на полу у его пустого кресла, я читала ваше письмо. Наверное, вы догадываетесь, какое впечатление оно на меня произвело! Однако, читая ваши слова, злилась я на себя. Ваше глупое письмо напомнило мне, как я разговаривала с отцом вот в таком же тоне, как то и дело ради своих мелких прихотей пренебрегала его усталостью, ради своего желания казаться забавной — его покоем. Безмозглое детство — ничего не видит, ничего не чует, не знает, что люди умирают! А в последний вечер, когда я сидела у его ног, положив голову ему на колени (иногда такое бывало, когда я добивалась прощения за проказы, которые завтра же собиралась повторить), он, как раз перед тем как уснуть, погладил меня по голове и сказал: «Почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэти?» Это были его последние слова».

Тут Камо выхватил у меня письмо.

— Как это по-английски, вот эта фраза?

— Какая?

— Последние слова ее отца!

Я показал ему эту фразу: «Why canst thou not always be a good lass, Cathy?»

— «А good lass»? Что значит «lass»?

— Это шотландское слово, мадемуазель Нахоум нам говорила, «девочка, девушка» по-шотландски.

— Читай дальше.

«Больше мне вам сказать нечего. Вы отправили письмо, как будто камень кинули через стену: надо же вам узнать, куда этот камень упал. Ответа не жду.

Кэтрин Эрншо».

Собеда Камо в коллеж не вернулся. Вечером он позвонил мне, умоляя прийти к нему. Поп, мой отец, еле согласился отпустить меня. Дневник у меня был не в самом лучшем виде, а ему как раз вздумалось провести полицейскую проверку. (Иногда на него такое находило — в основном его интересовало, не задали ли нам сочинение. Сочинения — это было мое слабое место.)

— Поп, я ему правда очень нужен!

В конце концов убедил его взгляд Мун, моей матери. И мое обещание вернуться не поздно. Мне открыла мать Камо. Я ее довольно давно не видал. Она выглядела усталой. Но глаза улыбались.

— А, это ты! Заходи. Камо у себя. По-моему, английским занимается.

Она сказала это таким естественным тоном, словно Камо всю жизнь занимался английским.

Он и правда был у себя, но не занимался. Шагал взад-вперед по комнате, бледный, зубы стиснуты. Ни слова не говоря, он протянул мне исписанный листок.

«Простите, Кэтрин, о, простите меня! Я не хотел причинить вам боль. Вы правы, я кинул камень, не глядя, как ребенок. Я не знал, что там окажетесь вы! Однако я уже не ребенок, мне четырнадцать лет, скоро пятнадцать, — мне нет оправдания. Кэтрин, я хочу, чтоб вы знали…»

И он снова пускался в извинения, объясняя, что это гребаное письмо («гребаное» он зачеркнул, написал «дурацкое»), что это дурацкое письмо он адресовал в каком-то смысле своей матери, это было что-то вроде игры между ними, и он никого не хотел ранить:

«…И уж никак не вас, Кэтрин, никак не вас! И еще, Кэти, я хочу, чтоб вы знали — мой отец тоже…»

Дальше он рассказывал про своего отца, какой это был друг, какой виртуоз уличного жаргона, как они были счастливы втроем, пока он был жив, но вот болезнь, клиника — «Никогда не покрасил бы у себя стены белым!» — и последние слова отца, обращенные к нему: «Она никогда не лажается» (эта фраза с переводом)… И опять, и опять извинения… Все это — прыгающим почерком, таким же неистовым, как у Кэтрин Эрншо!

— Можешь перевести на английский?

Я так оторопел от прочитанного, что не сразу ответил.

Панический взгляд:

— Не переведешь?

Я с грехом пополам перевел письмо. Заглядывая мне через плечо, Камо следил, как я пишу.

— «Pardon», ты почему не переводишь «pardon»? Ты написал «pardon» по-французски!

— По-английски это будет так же, Камо!

— Точно? А нет чего-нибудь более… какое-нибудь слово, чтоб не так…

Он зашагал по комнате, подкрепляя слова жестами:

— Надо, чтоб она поняла, понимаешь, поняла правильно!

«Дорогой Камо,

вы прощены, и я, в свою очередь, прошу у вас прощения. Я была с вами груба и жалею об этом. Правда, ваше письмо пришло в такой момент, что хуже не придумаешь. Во-первых, эта печальная годовщина, а к тому же атмосфера, которая царит здесь с тех пор, как главой семьи стал мой брат Хиндли. Он настоящий скот, при этом слабодушный (да, слабодушный скот!), и мучает окружающих, потому что сам себе противен. У вас во Франции такие бывают? Я, например, сомневаюсь, чтоб во всей Империи существовал еще один такой Хиндли. Вот бы о чем спросить нашего славного капитана Кука, правда? «А скажите, Джеймс Кук, не попадался ли вам образчик Хиндли на Сандвичевых островах? Нет? А может быть, на Новой Земле? Или в Новой Зеландии?»