Даниэль Пеннак - Камо. Агентство «Вавилон»

Мы ее очень любили, мадемуазель Нахоум.

Она называла сыр пон-л’эвек «the bridge bishop» [1] Пон-л’эвек (pont I’eveque) и bridge bishop — букв. «мост-епископ» по-французски и по-английски. , и все, что ей нравилось, было у нее «of thunder». Мы ее очень любили: на педсовете она всегда заступалась за отстающих: «Никто не может выучить иностранный язык, если ему нечего на этом языке сказать».

У меня было что сказать мадемуазель Нахоум. Например, что она похожа на мою мать, — такая же молодая и почти такая же красивая. По английскому я был первым в классе.

Стало быть, целая неделя всеобщего хорошего настроения. Это было редкостью с тех пор, как Камо потерял отца. Неделя. Не знаю, могло ли так продолжаться дольше. Конец этому настал в тот день, когда Камо получил письмо из агентства «Вавилон»: ответ Кэтрин Эрншо.

Вто утро он пришел в коллеж заметно возбужденный.

— Она ответила! Сейчас посмеемся!

Он протянул мне конверт, еще не распечатанный.

— Будешь моим официальным переводчиком, о’кей?

— Любовное письмо? — спросил Длинный Лантье, нависая над нами.

Только на большой перемене мы смогли открыть конверт. И вот ведь совпадение: утро прошло под знаком Англии. Мадемуазель Нахоум дала нам великолепное описание викторианской Англии — викторианская мораль, фонари, туман, паровые машины, туберкулез — и посоветовала прочесть «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда», «in english, если можно».

А Бейнак, наш историк, начертал портрет республиканца Кромвеля, который произвел сильное впечатление на Камо.

В конверте агентства «Вавилон» оказался еще один, с английским штемпелем, из толстой, какой-то сероватой бумаги, на котором перед нами предстал почерк Кэтрин Эрншо. Нервный, резкий почерк. Местами перо продирало бумагу. И первый сюрприз: перевернув конверт, чтоб распечатать, мы увидели, что он не заклеен, а именно запечатан маленькой печатью бурого воска. Камо оттопырил губу.

— Печать… понту-то, понту! Строят из себя аристократов, ростбифы вонючие.

Я подковырнул печать ногтем и развернул листок, вынутый из конверта. Он тоже был из толстой, грубой бумаги, как будто отсырелой на ощупь, и весь исписан тем же резким, стремительным почерком — строки, разогнавшись, загибались на поля, на точках перо аж брызгало, заглавные буквы вспарывали бумагу, вымаранные фразы — длинные, иногда на целый абзац — казались лиловыми шрамами (такие у нее были чернила: блекло-лиловые).

— Не письмо, а поле битвы какое-то! — пробормотал Камо, сдвинув брови. — Ну ладно, а что она пишет-то?

Вопрос прозвучал не так небрежно, как ему хотелось бы.

— Она называет тебя «dirty little sick frog».

— То есть?..

— «Грязный больной лягушонок».

Камо расхохотался так безудержно, что Длинный Лантье в три прыжка подлетел с другого конца двора.

— Я-то думал, пишу зануде, а попал на родственную душу! Грязный больной лягушонок! Но почему лягушонок?

— Это нас так ростбифы называют: лягушатники.

— А ты лягушек ел когда-нибудь?

— В жизни не пробовал.

— Давай, переводи дальше; чувствую, она мне должна понравиться, эта девчонка!

Я прочел про себя первый абзац и, прежде чем переводить, не удержался и взглянул на Камо. Он уже не скрывал любопытства.

— Ну давай же, Ты!

Вот что писала мисс Кэтрин Эрншо:

«Грязный больной лягушонок,

не сомневаюсь, вам понравилось бы, если б я продолжала в том же духе; я чувствую, это в вашем вкусе. Так вот нет! У меня нет ни малейшего желания смеяться, равно как и развлекать вас.

Вам захотелось пооригинальничать, месье Камо (господи, до чего мальчишки моего возраста глупо ребячливы!), но, попав циркулем в мое имя, вы попали в беду».

Следующий абзац был целиком зачеркнут. Я на миг поднял глаза от письма. Камо больше не улыбался. Длинный Лантье от греха подальше бесшумно убрался на другой конец двора.

Повинуясь нетерпеливому знаку друга, я продолжал переводить:

«Вы спрашиваете, почувствовала ли я укол. Не знаю: в день, когда вы воткнули ножку циркуля в заглавное «Э» имени Эрншо, я была поглощена другой болью. В этот день умер мой отец, день в день, два года назад. Тот же ветер свистел вокруг дома и завывал в трубе. (Вообще-то буря, но, хотя никому не пришло в голову зажечь огонь, я не чувствовала холода.)