Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

— Где же павлин? Он всегда хоронится в вашей тени.

Павлина не было, и Лесь заторопился в другое место, которое Паша-павлин любил тоже. Лесь так торопился, что едва не обогнал трясогузку, которую, как известно, догнать невозможно.

Он выскочил на поляну, окруженную дивными кедрами драгоценных пород. До неба зелеными этажами разостлал плоские ветви кедр ливанский. А кедр гималайский далеко протянул узкие концы ветвей, похожие на хитрые хвосты неведомых зеленых лисиц. А кедр атласский свесил к траве голубые мягкие иглы. И тесно сидели тут круглые кусты буксуса, как огромные свернувшиеся ежи, только зеленые.

В их густой тени любил часами стоять павлин Паша, протянув по траве линейку хвоста и зашторив глаз. Его павы ходили, что-то выклевывали среди песчинок. Изредка он издавал резкий скрип горлом, павы замирали и вдруг тревожно вскрикивали. Голоса были противные, пилой по железу. Отдыхающие из пансионата уже заявление писали, что от павлиньих криков нервная система расстраивается.

Когда же солнце скатывалось за гору, все павлины взлетали, тяжелые, как бомбардировщики на параде, рассаживались на ветвях гималайского кедра.

Где вы все, павлинье семейство?

Лесь сжал руками горло и издал железный призывный крик.

Из здания пансионата — стекло, лоджии, этажи — выбежала нянечка в накрахмаленной косынке.

— Еще один! Окаянный! — говорила нянечка. — Мальчик! Где он? Не видал?

Лесь и ответить ничего не успел. Из кустов вылез Вяч с трехлитровой банкой под мышкой.

— Гони, гони его! — крикнула ему нянечка, такая испуганная, словно из кустов должен был выскочить тигр.

Лесь поглядел ей вслед, опять сжал горло и по-павлиньему крикнул.

— Их нет, — сказал Вяч. — Уехали.

— Куда уехали? Почему?

— Они не захотели ночевать на ветках и взлетели в лоджию, вон туда. — Вяч показал на пансионат. — На первом этаже была открыта фрамуга в комнату, которую занимает звезда эстрады. Звезда была на гастролях. Павлины попрыгали туда, кувыркались на постели, оставили всякие невежливые следы…

— Какие? — ошалело спросил Лесь.

— Ну-у-у… — ответил Вяч.

— А! — понял Лесь.

— Тут как раз приехали ребята из Синего лагеря. Им золотых рыб обещали. И сразу им подарили павлинов. Вожатый уже увез всех в щелястом ящике.

Значит, Майя никогда не увидит хвоста. И Димка тоже.

— Ты не вздыхай. Они там по-царски будут жить. — Вяч постучал по своей трехлитровой банке. — Пошли на пруд. Пусть нам тоже дадут золотых, хуже мы, что ли?

Шли вдоль лоджий. Высунувшись с первого этажа, нянечка вытряхивала скатерть. Пожаловалась:

— Будь они неладны, все перевернули, напакостили. Это ж нужно видеть своими глазами!

— А можно глазами? — спросил Вяч.

— Полюбуйтесь, пока самого нет.

В застекленном коридоре — одна дверь настежь, ведро со щеткой. Здесь.

В номере был разгром. Клочья газет, пух из расклеванной подушки, на поролоновом матрасе — некрасивые следы. Мальчишки фыркнули.

— Кому смех, а кому работа. Отправляйтесь, того гляди, сам вернется.

Тут Сам и вернулся. Грозный, разгневанный, в руке палка с серебряным набалдашником. Мальчики отступили за портьеру.

— Безобра… — громыхнул раскатисто.

Но на низком столе зазвонил телефон частыми звонками, как звонит междугородная.

— Смотаемся? — шепнул Вяч.

— Алло, душенька… — рокотал бархатный бас. — Наконец-то! — На гладко выбритом, слегка обрюзгшем лице играла очаровательная улыбка. — Я счастлив слышать твой голосок. Когда вы с Бобчиком вылетаете? В тринадцать ноль-ноль встречу вас с машиной. Курортный сезон в разгаре… — Его прекрасные серые глаза светились мягким светом, он нежно ворковал, казалось, он переливал свой удивительный голос из одной хрустальной чаши в другую: — Красный халатик? Ты будешь прекрасней всех. Да нет, никто…«Никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье…»

Лесю почудилось: сейчас Полудин, как Паша-павлин распустит по неметеному полу волшебный хвост.

— Сбежим, ну его, — шепнул Вяч и выскользнул за дверь.

Лесь смотрел на Пашу-павлина.

— Душенька! Такой успех! Все они, взрослые и дети, обожают меня. Я выхожу на эстраду в образе Дон Кихота и чувствую, что я, я — честен, смел, бескорыстен до безумия!

Павлина не стало. У низкого стола, склонясь под грузом лет, испытаний и подвигов, сидел Дон Кихот. Копье стояло, прислоненное к ручке кресла. Доспехов не было, наверно, он оставил их на вешалке.

— Ты моя Дульсинея, ты, — сказал Дон Кихот.