Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Лицо женщины в платочке было приветливым и немного печальным. В нем легко угадывались черты Насти, Николиной жены…

— Вот тебе и Блаженный, — рассуждали потом между собой ключевцы. — Молодец, одним словом. Наш мужик!

Однажды у нас в деревне появился морячок. Идет по выгону не спеша, чуть вразвалочку, бескозырка лихо сдвинута набекрень, и черные ленты с золотыми якорьками так и плещутся на ветру за спиной.

Пригляделись люди и ахнули: ведь это же Сенька Репей, Марьи Филипповой сын! На побывку, видать, приехал. Провожали в армию полтора года назад — и взглянуть было не на что: конопатый, кожа на носу шелушится, уши здоровые в стороны торчат — ну настоящий репей, не зря же ему такое прозвище дали! В детстве все, бывало, за материну юбку держался: она в поле — и он за ней, она на стойло корову доить, — и он тащится. А не возьмет его Марья, так рев на всю деревню поднимет. И вот смотри ты… Соколом глядит!

Всю неделю только и было разговоров, что о Сеньке. Старики заходили к нему побеседовать о международном положении, и в разговоре нет-нет да и назовут его по имени-отчеству. Девушки зачастили к Марье то соли попросить, то попить квасу: дескать, квас у тебя, тетка Марья, удивительный, ни у кого в деревне такого нету… Марья понимала, какой им квас нужен, и сама смотрела на сына как-то по-новому. В мечтах она уже видела рядом с ним Клавку-медичку, первую деревенскую красавицу. А Сенька обо всем говорил обстоятельно, уверенно и на вопрос стариков о войне отчеканил, как рапорт, что русскому оружию не страшны никакие враги. И Марья все больше проникалась гордостью за сына, даже робела перед ним.

— Что ты, Мишка, топаешь, как битюг? — ворчала она на хромого старшего сына, который утром собирался на работу. — Сеня отдыхает, вчера поздно с вечерки пришел…

Мишка, усмехался каким-то своим мыслям, молча перекидывал через плечо старый прорезиненный плащ и уходил на целый день из дома: он пас колхозное стадо.

А Сенька вставал поздно, не спеша ел яичницу, которую Марья оставляла для него в печке, чтобы не остыла, запивал ее густыми сливками и отправлялся на улицу. Но народ весь на посевной, в деревне пусто, одни старухи копошились на огородах да босоногие мальчишки бегали по лужкам и канавам, отыскивая молодой сочный анис и щавель. Увидев Сеньку, мальчишки с восхищением таращили на него глаза, а самый смелый из них, шестилетний Федор, даже спросил однажды:

— Дядя, а правда морские волки бывают?

— Бывают, — снисходительно отвечал Сенька. — Зубищи у них во-от такие, и хвост метра полтора.

От скуки Сенька заглядывал в колхозную столовую, где хозяйничали повариха Дарья Акимовна и ее молодая помощница Зойка Егорова.

— Как дела на камбузе, кок? — приветствовал он повариху, а сам все поглядывал на Зойку, дожидаясь, когда она повезет в поле трактористам и сеяльщикам обед.

Он помогал Зойке запрягать Буланку («жива еще, старая кляча!»), затем они устанавливали на телегу алюминиевые бачки с горячим борщом и компотом, укрывали их брезентом. Умная Буланка дорогу знала сама, и Зойка, замотав вожжи за оглоблю, шла сзади телеги рядом с Сенькой. А морячок то и дело наклонялся к девушке и что-то говорил ей вполголоса, отчего она, запрокидывая голову, отчаянно хохотала, словно ей щекотали пятки.

Дарья Акимовна в первый день встретила Сеньку приветливо и даже угостила наваристым борщом, а потом, когда он зачастил, стала посматривать неодобрительно и даже на шутливые Сенькины приветствия перестала отвечать. Сенька догадывался, чем недовольна повариха: Зойка считалась в Ключевке невестой его брата. Но это морячка, казалось, ничуть не смущало. «А у Мишки губа не дура, — думал он, глядя на тугие Зойкины щеки, полыхавшие румянцем, точно спелые помидоры, и на всю ее ладную фигурку. — Ишь какую деваху себе высмотрел, хромой черт…»