Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Конечно, посмотреть и послушать невиданную балалайку сразу же собралось все звено.

— Где ты взял?

— Сам сделал. Полдня вчера в кузнице копался…

— Артист ты, Витька!

— Конечно, — соглашался он, наяривая на балалайке мелодию за мелодией.

Холодок, возникший было между мной и ребятами, мигом растаял. Мы все были равны перед Витькой, все восхищались его игрой, его мастерством, его выдумкой. Он сейчас безраздельно властвовал над нашими душами. И когда наконец он небрежно бросил свой музинструмент в угол и взялся за работу («Поразмяться, что ли, помочь немного звеньевому, а?»), все звено тоже принялось за дело.

Время до обеда пролетело мигом, и стены действительно, как я утром и говорил бригадиру, поднялись выше, чем на метр.

— Кочергин, сыграй плясовую на своей бандуре, а то Колобок сейчас уснет! — кричал Санька, быстро укладывая тяжелые шлакоблоки, словно это были обыкновенные кирпичи.

— Сам не усни… — огрызался Колобок, проверяя отвесом угол.

Я заметил: если он за что-то брался, то старался выполнить точно, без ошибок, чтобы потом не переделывать, чего из-за своей лености страшно не любил.

А Кочергин принимал Санькину шутку всерьез, брал балалайку, минут пять выдавал нам разухабистые мотивчики и снова спешил на свое рабочее место. И странное дело, после Витькиной игры вроде бы и шлакоблоки казались легче, и работалось веселее. А стены всё росли и росли, что веселило нас не меньше, и мы дружно решили работать без обеда. Лишь пожевали огурцов с хлебом и снова за дело.

К вечеру сарай был готов. Когда к нам пришел бригадир Костя (все-таки не выдержал, решил проверить), он застал такую картину: Санька и Колобок, стоя на старой тачке, делали цементную стяжку на последнем ряду, я и Васек подавали им раствор, а Кочергин стоял поодаль, наяривал на своей балалайке, поддерживая наши иссякающие силы.

За два дня мы сделали норму, которую бригадир определил нам на неделю.

На самой окраине Ключевки стоит изба плотника Николы Баландина. Тесовая крыша ее, по которой пятнами расползся зеленый мох, сдвинута набекрень, щелястая дверь в сенцах хлопает и дребезжит на ветру, окна смотрят на мир задумчиво и печально. Под стать избе и хозяин. Неряшливый, мешковатый, он курит только махорку, и длинные тонкие пальцы его всегда покрыты желтым налетом.

Нрав у Николы тихий, мужик он безотказный, и в деревне относятся к нему снисходительно.

— Никола, может, останешься во вторую смену? — говорит иногда бригадир в конце рабочего дня. — Леса надо подремонтировать.

— Хорошо, — соглашается тот.

— А в помощники возьми кого-нибудь из ребят, вот хоть его, — указывает бригадир на меня.

И мы с Николой остаемся во вторую смену. Он посылает меня в магазин купить «тормозок», то есть хлеба и плавленых сырков, а сам усаживается в затишье, скручивает изящную козью ножку и принимается что-нибудь строгать: палочку, дощечку или подвернувшееся под руку суковатое полено. Это его страсть — что-нибудь строгать своим перочинным ножичком с двумя лезвиями, одно из которых наполовину обломано. Он строгает во время перекуров, в обеденный перерыв, даже на собраниях в правлении колхоза, за что ему всегда потом попадает от уборщицы.

— Опять намусорил! — ворчит она.

— Это не мусор, — виновато говорит Баландин, — это стружки… Я сейчас уберу.

И рукавом комбинезона принимается сгребать стружки в кучку.

— Господи, веник же рядом стоит! — оттаявшим голосом говорит уборщица.

Иногда он строгает просто так, машинально, но часто из полена или чурочки вдруг начинают прорисовываться очертания птичьей головы, какого-либо зверька или смешного человечка. Но кончается обеденный перерыв, Баландин бросает недоструганное полено куда-нибудь в угол и тут же забывает о нем. А если времени достаточно, то сосновая чурка в его руках может превратиться в какую-нибудь забавную фигурку — например, зайца или усатого старика.