Лидия Либединская - Воробьевы горы

С шумом откидывались кресла, публика спешила в коридоры, в фойе. Поднялся сенатор, ему, как всегда, было некогда.

– Агрономическое заседание, – сказал он, оправдываясь, и проводил Сашу в ложу.

Вторая пьеса, которую давали в этот вечер, всем показалась скучной. Иван Алексеевич предложил уехать домой.

– Чтобы не тесниться при разъезде, – сказал он, и все согласились.

Саша напевал глупенькие, привязчивые мотивчики. Он накинул на плечи Тане легкую бархатную шубку, слегка коснулся рукой ее локтя и вдруг снова почувствовал, как горячая краска заливает его лицо. «Что это со мной?» – удивленно подумал он и замолчал.

Во все время непродолжительной дороги он поглядывал на Таню с удивлением и опаской. А она, как нарочно, была необыкновенно мила в этот вечер. Забавно рассказывала о деревенских новостях, об отце и мачехе, о первом своем бале, на котором танцевала до упаду, о том, как ей потом досталось от бабушки.

– Она назвала меня кокеткой.

Произнеся это слово, Таня округлила глаза, видно, и до сих пор оно звучало для нее страшным, обвинением. В ее рассказах, движениях было столько юной грации, что казалось, от нее исходили живые токи, заставляя всех молодеть и веселиться. Даже Иван Алексеевич оживился. Шутки его были незатейливы, но сегодня и они забавляли всех.

– А что, Танюша, – спрашивал он, – есть у вас в Корневе такие люди, как Карл Иванович Зонненберг? Все смеялись, а Иван Алексеевич, довольный, продолжал:

– А родится у вас в Корчеве такая репа, как в нашей матушке-Москве?

И снова взрыв смеха – так легко вспыхивает пламя разгоревшегося костра, когда в него подбрасывают сухую ветку.

Таня отвечала невпопад, смеялась, путая русские слова с французскими, и это тоже казалось Саше необыкновенно милым. «Что же такое? – думал он. – Она мне такой же друг, как Ник. Я могу обо всем рассказать ей. Но почему мне все время немного жаль ее и хочется защищать? От кого? От чего?..»

А от Ника по-прежнему ни слуху ни духу. Как же так? Нет, видно, не суждено Саше стать его другом! Но неужели можно забыть все, что было между ними, – и длинный день, проведенный вместе, и разговор на скамейке? Может, нет на свете настоящей дружбы и только Шиллер выдумал ее? Но ведь у Шиллера был друг. Они дружили с Гёте до самой смерти, их даже похоронили рядом…

А тут еще Иван Евдокимович сегодня, как назло, не пришел. Простудился, наверное, вчера жаловался, что горло побаливает. Прождав его до одиннадцати часов, Саша спустился в гостиную. Иван Алексеевич с годами стал скуповат, велел экономить на дровах и свечах, все зябли и кутались в платки и шали.

Таня сидела на диване, поджав под себя ноги и накинув на плечи пуховый деревенский платок, перенизывала на новую нитку гранатовые бусы. Саша остановился возле дивана, глядя, как ловко ходит в ее руках игла, подцепляя мелкие зернышки бус. Но эта ловкость и монотонность движений вызвала в нем раздражение.

– И что за охота тратить время на вздор? – сказал он. – Отдай кому-нибудь донизать свои бусы. Неужели нет занятия подельнее? Вот мы начали читать Гёте и до сих пор не одолели и начала. Я принес книгу, будем продолжать.

Таня согласно кивнула головой, но бусы не оставила; длинная темная ниточка струилась по дивану.

– Да брось ты рту дрянь! – не на шутку рассердился Саша.

Таня с удивлением посмотрела на него и вспомнила, как Луиза Ивановна еще в детстве не раз повторяла, глядя на сына: «Яковлевский нрав».

– Работа не мешает мне слушать, – спокойно отзетила она. – Садись и читай.

– Терпеть не могу эти женские мелкие работы, особенно в твоих руках! – не унимался Саша. – Они тебе не к лицу…

– А что же мне к лицу, по-твоему? – тоже начиная сердиться, спросила Таня.

– Мало ли что! Красное платье, локоны по плечам… – Саша вдруг осекся, поняв, что сказал грубость, и покраснел.

Таня тоже вспыхнула.

– Не желаю слушать Гёте, убирайся!

Но Саша был так же отходчив, как и вспыльчив. Он понял свою вину и готов был на все, лишь бы Таня простила его.

– Ну, полно сердиться, я виноват, виноват, – быстро заговорил он. – Ну, нижи гранаты, они тоже будут тебе к лицу… И как ты не понимаешь?.. Вот был бы Ник… – И вдруг он снова с удивлением заметил, как что-то обиженно дрогнуло в ее лице. – Ну, не хочешь Гёте, почитаем Шиллера. Хочешь «Философские письма»?..

– Ты любишь их потому, что этими письмами объяснялся с Ником в своих чувствах! Ты рассказывал мне об этом! – вдруг резко сказала Таня и села на диване, высвободив из-под платка маленькие ноги в мягких домашних туфлях. Слезы блестели у нее на глазах. Саша с недоумением смотрел на нее. А Тане и вправду хотелось плакать. Ведь до сих пор у Саши не было друга, кроме нее. Только ей поверял он свои мысли, мечты, надежды. А теперь он все время говорит о Нике, и вот уже до чего дошло, – ставит его ей в пример!