Лидия Либединская - Воробьевы горы

– И все-таки они счастливы, они посвятили свою жизнь борьбе! – просовывая носок башмака сквозь чугунную решетку моста, проговорил Саша. – Я тоже мечтаю об ртом…

Он быстро обернулся к Нику и вопросительно взглянул на него.

Откуда-то, со стороны Ростовских переулков, женщина пригнала гусиное стадо, гуси шипели и гоготали, плескались в мутной прибрежной воде, хлопали серыми крыльями.

– Я мечтаю писать такие стихи, как Рылеев, – тихо сказал Ник.

Вечером они сидели в комнате Саши одни, не зажигая огня. Яркая звезда разгоралась в окне.

– Наша звезда? – тихо, почти шепотом, спросил Ник, прерывая долгое блаженное молчание, и Саша только улыбнулся в ответ.

– Какое счастье, что Зонненберга выудили тогда из воды, – сказал он, помолчав. – Ведь это он нас свел.

– Подумать только, что этого могло бы не случиться!

– Рылеев назвал свой журнал «Полярная звезда», – сказал Саша, словно бы без всякой связи с предыдущим. – Мне Иван Евдокимович приносил его. На обложке звезда нарисована, яркая, вот такая. – Саша указал в окно. Звезда поднялась выше, стала холодной и круглой.

помолчав, негромко прочел Саша, и снова горячее молчание установилось в маленькой комнате.

– Какая тишина! Звучит, как музыка… – Саша посмотрел на Ника и подумал о том, как мало знает он своего друга; Ник застенчив и скрытен. Скрытность эта нравилась Саше, он видел в ней проявление внутренней силы и сдержанности.

– Вы любите музыку? – спросил Ник.

– Не знаю. Мне редко приходится слушать музыку.

– Я мечтал стать музыкантом, но батюшка почему-то запретил уроки музыки… – Покорная грусть слышалась в голосе Ника.

Саша невольно подумал, что Нику тоже живется нелегко. Ему захотелось пожаловаться другу на тяжелый нрав Ивана Алексеевича, но он сдержался: нельзя вызывать, жалость, даже у Ника.

– А я мечтаю об университете, – сказал Саша. – Папенька записал меня на службу в Кремлевскую экспедицию. Но я сказал, что буду студентом. А если служба помешает учению, выйду в отставку!

Ник, испытал чувство зависти: он не смог бы говорить с отцом столь решительно.

Внизу раздался картавый голос Зонненберга.

– Безобразнейший из смертных, воображающий, что неотразимее нет никого в мире, зовет вас!

– Да, пора, – согласился Ник.

– До завтра?

– До завтра…

Они пожали друг другу руки и вместе поглядели на звезду.

– Наша?

– Наша.

Платон Богданович Огарев не любил жить в городе. В апреле выезжал он в подмосковное имение свое Кунцево и увозил Ника.

Но как страусы думают, что, спрятав голову под крыло, они защитят себя от любой опасности, так мальчики старались не говорить о том, что им предстоит расстаться, все надеялись: что-нибудь помешает их разлуке. Они не могли поверить, что не увидят друг друга несколько месяцев.

Но время неумолимо шло своим чередом, и день отъезда наступил.

Утром Карл Иванович привел Ника к Саше прощаться. Одетый по-дорожному, в курточке с большими карманами и блестящими пуговицами, Ник стоял перед Сашей и мял в руках свою светлую широкополую шляпу. Мальчики были так взволнованы, что боялись заговорить, готовые расплакаться.

– Садитесь, – тихо сказал Саша, и Ник послушно опустился на плетеный стул. Глядя, как он тихо сидит, сложив на коленях руки, Саша невольно спросил: – Помните тот день, когда мы впервые читали Шиллера?

– «Одиноко брожу по печальным окрестностям, зову моего Рафаила, и больно, что он не откликается мне!» – вместо ответа быстро прочел наизусть Ник.

Саша вскочил с дивана, схватил лежащий на столе томик Карамзина и, быстро перелистав его, стал читать прерывающимся от волнения голосом:

– «Нет Агатона, нет моего друга!» – и вдруг добавил спокойно и даже требовательно: – А почему бы вам не завести своего Агатона?

Он хотел, чтобы в ответ на эти слова Ник назвал его другом, Агатоном, – ведь именно такую идеальную дружбу воспел Карамзин в своих стихах! Неужели они еще не имеют права произнести заветное слово «друг»? Но Ник, видимо, не понял Сашу и в ответ на его требовательные слова смущенно ответил:

– У меня и вправду нету сочинений Карамзина, надо бы купить…

И вдруг яркая краска медленной волной залила его лицо. Он смутился, поняв, что сказал глупость, но, стыдясь своей непонятливости, окончательно запутался и замолчал на полуслове. Молчание нарушил Карл Иванович.