Лидия Либединская - Воробьевы горы

– А вот, если желаешь знать, прогуляйся наверх, там у папеньки лежат газеты, ты и посмотришь…

Но Саша уже и рад был бы остановиться, да не мог и отвечал с прежней заносчивостью:

– Благодарю покорно, уж пусть лучше это будет мне сюрпризом. Не понимаю, что за охота разъезжать по театрам! Ложи в маленьком театре тесны, духота страшная!

Иван Алексеевич с выражением любопытствующего негодования слушал Сашу, узнавая в нем свои черты. Это вызывало досаду, но вместе с тем было приятно…

– Да ты не езди, сделай милость! – возразила Луиза Ивановна на ворчание сына. – Плакать не будут, обойдутся без твоего драгоценного присутствия… – И, обратясь к мужу, весело добавила: – Вчера заезжал сенатор, хвалил французскую труппу и пьесу, которую сегодня дают… – Иван Алексеевич все так же молча кивнул головой. – А насчет вашей милости, – продолжала Луиза Ивановна, снова обращаясь к Саше, – сенатор возьмет вам кресло в партере, рядом с собой…

Саша продолжал хмуро отхлебывать кофе. Однако известие о том, что он будет, как взрослый, сидеть рядом с сенатором в партере, обрадовало его. Нахлынула беспричинная веселость. Саша стал болтать без умолку, острить, схватил в руки бокал Феодора Степановича, который еще не успели убрать со стола, и громко запел, изображая французского певца. Это было так неожиданно, что Макбет – он сменил старую Берту, – мирно дремавший под диваном, вскочил, испуганно огляделся, залился отчаянным лаем. Саша засмеялся. Даже Иван Алексеевич усмехнулся.

– Да замолчи ты, пожалуйста, – с трудом удерживая улыбку, сказала Луиза Ивановна. – Оставь рюмку! Точно что найдет на него… – проворчала она уже добродушно, а про себя подумала: «Яковлевский нрав!»

Едва только Саша уселся за изрезанный иероглифами желтый столик, а Иван Евдокимович, отпивая кислый квас, стал толковать о четырех родах поэзии, как Саша услышал голос лакея, донесшийся снизу, из передней:

– Он наверху, берет урок у Ивана Евдокимовича…

Не слушая замечаний учителя, Саша вскочил, отворил дверь в залу. По зале торопливо таскали узелки и картонки.

«Таня!» Щеки его вспыхнули от радости. Он снова сел за стол, но теперь рассуждения Ивана Евдокимовича о риторической порзии доходили до него словно сквозь толщу стекла, туманно и расплывчато. «Ну и пусть Ник забыл о нем. А Таня – верный друг», – думал он.

Увлеченный дружбой с Ником, Саша в последнее время не вспоминал о Тане, и теперь нежная волна прихлынула к сердцу, поднимая милые детские воспоминания. Скрипнула дверь. Таня стояла на пороге в красном шерстяном платье. Они не виделись полтора года. Как изменилась! Волосы зачесаны по-взрослому, мягкие завитки выбивались на затылке, и нежная шея темнела от мелких, не укладывавшихся в косу волосков. Открылись уши, маленькие и розовые, нежные виски…

– Ах, как ты вырос! – воскликнула Таня.

Саше почудилось в этом восклицании что-то покровительственно-обидное. Быстрым взглядом окинула она его по-детски пошитый зеленоватый сюртучок, распахнутый воротник. Взгляд был нежен, но в этой нежности Саша тоже усмотрел высокомерие – так взрослые смотрят на детей.

– Чем вы занимаетесь? – весело спросила Таня, не замечая Сашиной настороженности и целуя его в висок.

– Разбором поэтических сочинений, – ответил Саша, вкладывая в интонации своего голоса всю важность и солидность, на какую только был способен.

Поняв, что происходит в его душе, Таня приняла этот тон, как нечто само собой разумеющееся, подсела к столу и стала внимательно слушать Ивана Евдокимовича.

Улыбка, умная и тихая, не сходила с Сашиного лица, и Таня исподволь рассматривала его: он сильно повзрослел за время разлуки, в голосе появилась мягкость, на губе легкий пушок, только букву «л» произносил он по-прежнему мягко, как в детстве.

– Где дер герр? – спросила Таня, когда урок был окончен. – Пойдем к нему…

– Папенька отдыхает, – ответил Саша. – Нынче в театр едем. И ты с нами… А пока – в гостиную. Как давно я не видел тебя!

Оки спустились вниз и сели на диван. Так много надо было рассказать друг другу, а они молчали. Саша знал, что у Тани умерла мать, отец женился во второй раз, что ей нелегко приходится с мачехой. Но расспрашивать не решался, ждал, когда она сама расскажет. А Таня молчала. И тогда заговорил Саша.

– Мы с Ником не верим, что их казнят, – горячо прошептал он. (Нет, не мог он не думать о новом друге!) И вдруг, неожиданно для самого себя, стал рассказывать Тане о Нике. Вся тоска, все беспокойство последних дней прорвалось в его словах.