Лидия Либединская - Воробьевы горы

Какая тревога за Россию слышится в этих строчках! Их написал Рылеев. Они – и сенатор, и отец, и Комаровский – не достойны завязать шнурка на его башмаке!

Саша вдруг ощутил, что ненавидит и отца, и сенатора… Эта ненависть была тяжела. Он живет с ними, он любит их. Да, любит. Любит и ненавидит. Но он никогда не будет с ними. Как жить?.. Где же его друг? Неужели всю жизнь он будет только мечтать о встрече с ним? Как нужны ему сейчас надежная рука, открытое сердце, доброе слово!

А снег все идет и идет, крупный, мягкий, бесшумный… Вдруг он никогда не перестанет? Он завалит все: города и деревни. И там, в Михайловском, тоже, наверное, снег… И на площади было много снега, а на снегу убитые…

Надо было разорвать этот мучительный круг мыслей, вырваться из него. Саша потер виски, подошел к столу и, уперевшись локтями, тяжело опустился на стул.

Он читал отчетливо и громко, вкладывая в чтение всю отроческую ненависть, накопившуюся в его сердце.

Урок, собственно, не состоялся. Саша был так взволнован, что Иван Евдокимович не смог заставить его сосредоточиться. Впрочем, сам Протопопов был взволнован не меньше своего ученика.

– В университете рассказывали, что народу на Сенатской площади было видимо-невидимо, – окая, говорил он, и его обычно неторопливые слова сегодня накатывались друг на друга. Солдаты Московского гвардейского полка отказались дать присягу. С распущенными знаменами, в одних сюртуках бросились они на Сенатскую площадь. Гвардейский гренадерский полк, гвардейский морской экипаж. А дворовых сколько, ремесленников, беднота, всего тысячи две…

Вдруг он понизил голос и опасливо оглянулся:

– Батюшка ваш еще почивают?

– Не знаю, не выходил… – рассеянно ответил Саша и спросил нетерпеливо: – И что же? Что?

– Когда император выехал со своей свитой, его забросали поленьями и камнями!

Сегодня ночью Саша не спал ни минуты. Глаза его лихорадочно блестели, на щеках выступили красные пятна.

– В них стреляли из пушек? – спросил он, с хрустом ломая гусиное перо.

Иван Евдокимович с укоризной поглядел на его гибкие пальцы, но журить не стал, а только покачал головой.

– На площади осталось около трехсот убитых. Восставшие отступили к Неве, лед потрескался, ломался. Люди тонули…

– А что Рылеев?

– Арестован. Глава Северного общества. Один мой приятель знавал его близко. Знатный поэт, прекрасный оратор, деятельная натура… Южное общество тоже возглавлял человек значительный, – снова оглядевшись и понижая голос, продолжал Иван Евдокимович. – Пестель, вятского генерал-губернатора сын. Отец лиходей и кровопийца, а сын умница, республиканец. Да, друг мой, их именуют бунтовщиками. За то, что желали быть полезны отечеству, глубоко возмущались при встрече с несправедливостью, на которую их отцы смотрели равнодушно… Великий Робеспьер говорил: «Я не прощаю гуманности, которая душит народы и прощает деспотам. Свобода задыхается, пока дышит тиран!»

Иван Евдокимович угадывал чувства мальчика.

«Я сделаю, я все сделаю…» – твердил про себя Саша, не отдавая отчета в том, что именно должен он сделать.

– Русский народ, великий по славе и могуществу, по прекрасному языку своему, – с горечью говорил Иван Евдокимович. Он поглядел на Сашу и воскликнул: – Неужто суждено ему увянуть, не принеся миру никакого плода?! – Он сощурился и пригладил свои длинные прямые волосы. – Что-то во рту сохнет. Велите-ка принести кислого квасу…

– Князя Оболенского взяли.

– Пущин арестован.

– Пестеля провозили через Москву.

– Дмитрий Столыпин покончил с собой в своем Середникове.

– Челищева, что родственником Платону Богдановичу Огареву приходится, ночью увезли.