Борис Шустров - Красно солнышко

Венька подошел к краю колокольни, посмотрел вниз, потом присел в угол колокольни.

«В школу я не хожу, хотя сегодня уже десятое сентября. И Анютка, и Колька Захаров, и Митька Клык — все ходят, а я не хожу. Утром залез на колокольню, смотрю, вышагивают по дороге, и Колька нет-нет да и толкнет Анютку на обочину. Придется, видно, с ним серьезно поговорить… Правда, первого я тоже собирался идти, книжки собрал, тетрадки, но к вечеру зашла Михайловна, председательша, села на скамейку и заревела. Мать кинулась к ней: „Убили Матвея, что ли?“ Председательша сразу и присмирела. „Нет, говорит, ничего такого не случилось. Бог с тобой… Вернулась я из района. Шестьсот центнеров хлебушка надо сдать немедленно. Срок — четыре дня. А у меня бабы все надорванные, грузить некому“. Тут я не выдержал. „Будто, говорю, я мешки не таскал“. — „Одна надежда, Михаил, на тебя, да на Васятку-конюха“, — председательша-то. Мать ей: „Ему в школу завтра“. — „Знаю, отвечает, все знаю!“ — „Ладно, говорю, сдадим. А Васятку не трогайте, ему не сегодня-завтра повестка придет. Да и дел у него, говорю, по горло. Двадцать семь коней, всех накормить-напоить надо“. Так и не пошел. Все дни работал. С бабами одно горе. И смех и грех! Хватаются за мешок, а поднять не могут. Покрикиваю на них, да одним криком не возьмешь. Вот сижу теперь, пишу, а руки как пудовые, и перед глазами все мешки, мешки да рассыпное зерно. Сдали. Не шестьсот, а восемьсот центнеров сдали. Сам и сдавал, сам и расписку получил. Я так думаю, что учиться в этот год мне вообще не придется. Через неделю-другую заморосит, а там и белые мухи полетят, заснежит, надо кому-то и ленок убирать-расстилать, и картошку копать, навоз на поля возить. Дел много. Бабы и впрямь надорвались. Мне их жалко».

«Сегодня проводили на фронт Васятку-конюха. Стукнуло ему восемнадцать, и пришла из района повестка. Васятка сирота, отец с матерью давно умерли, еще до войны. Оставили они ему большую избу-пятистенку, но в ней он жил только зимами, а с весны до поздней осени дневал и ночевал на конюшне, с конями. Любил он коней! И чистил, и холил их, а когда забирали коней на войну, не разговаривал ни с кем, молчал и, говорят, ревел горючими слезами. Как-то сказал мне: „Почему, говорит, на коней повесток не присылают, ведь их тоже убивают там, на войне-то, ведь тоже живые души“. Каждую осень приезжал из района военный, тыкал коням под ребра, смотрел в зубы, выбирал самых сильных, самых хороших. Вот и остались у Васятки одни старые лошади да необъезженный молодняк. С каждой лошадкой простился Васятка, каждую обнимал-целовал, а потом подошел к народу. Бабы прибежали к конюшне, кто чего волокет: кто рукавицы, кто носки, а кто и каравай хлеба. Суют ему все сразу, а он захватить не может, стоит улыбается. Проводили его до околицы, а там сел он на телегу, и повез его дедко Григорий в район. Бабы стояли долго, махали, слезы утирали. „Последнего мужика проводили“, — сказал кто-то. А председательша обняла меня и ответила: „Еще один остался. Чем не мужик?“»

«Чего не ожидал, того не ожидал! Ну, Михайловна… Начну по порядку. Созвала председательша людей в правление, указала на меня и спрашивает: „Парня этого знаете?“ Все, конечно, засмеялись. „Знакомы, кричат, знакомы! На днях виделись!“ — „Будет над вами начальником. Бригадиром“. Сказала — как отрезала. Меня прямо в жар бросило. На смех же поднимут, а то и прозвище придумают. Это у нас мигом. Голову опустил, стою краснею. Слышу, молчат, посмотрел — никто не смеется, глядят на меня внимательно, а Нюра Вахрамеева глаза стала тереть. Тут я осмелел, спрашиваю: „Так что, товарищи женщины, согласны?“ — „Мы-то согласны. Ты как? Учиться бы тебе…“ — „После войны, говорю, выучусь. Вон наши, говорю, в чужих землях уж воюют. Немного осталось. Придет скоро капут Гитлеру!“ В общем, прочел им лекцию. На том и порешили: быть мне бригадиром. На следующий день Михайловна ввела меня в курс дела. Осмотрели амбары, скотник, конюшню. Кони после лета сытые, гладкие, да и работы для них стало меньше. Молодняка много. Зимой придется объезжать. Сена, пожалуй, до свежей травы хватит, а овса маловато. Надо снижать норму. Сбруя пообносилась. Завтра пойду к деду Григорию, он хоть и слабоват глазами и работает медленно, но зато справно. Запишу ему три трудодня. С телегами, санями, косилками совсем беда. Кузнец один на три колхоза. Как к нему подступиться — ума не приложу. Кое-что, конечно, сам сделаю, да без сноровки, боюсь, худо получится. Зорьку, Стрекозку, Победителя, Звездочку ковать надо срочно. Посмотрел — подковы все сношены, а ведь уже зима, наплачешься с нековаными-то конями. В нолях крутится поземка. Пора. Скоро Ноябрьские праздники В Подугорье, сказывают, задрали волки корову. Опять начинают баловать. Много их расплодилось за время войны. Охотники-то все на фронте. Как вспомню прошлую зиму — мороз по коже! Никакого отбою от волков не было, так и стояли возле овчарника, глазами сверкали. Неужели и в эту зиму ночами костры придется жечь? Сегодня принесли похоронку на учителя Трофимова. Мать увидела почтальоншу в окне и говорит: „Во-он „черный ворон“ идет!“ А какая она „ворон“? Беленькая вся, в кудряшках, росточком маленькая, а сумку носит большую. Она и сама-то после похоронок плачет горючими слезами. Трофимиха как чуяла, выбежала в одном платьице на волю, смотрит на почтальоншу, не мигнет, а руками фартук вот и теребит, вот и теребит… Высыпали на крыльцо трофимята, мал мала меньше. Я не стал больше смотреть, отошел от окна, а мать накинула фуфайку и побежала к Трофимихе. Когда война-то кончится?!»