Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

Возможно, — сказал он себе, — так бывает, когда думаешь, что вот прошел день, и к концу его тебе не только не в чем себя упрекнуть, а (к черту притворство, скромность — чудесная штука, но не для того, чтобы мы себя обманывали!) ты даже гордишься собой, ты сделал что-то такое, что возвышает тебя в твоих собственных глазах, как будто ты сам себе пожал руку, пообещав коньки с ботинками. Возможно, — сказал он себе, — так бывает, когда такое слово как д о с т о и н с т в о, то есть достоинство, произнесенное неторопливо, четко, по слогам, — слово, в общем-то довольно обыкновенное, без всякой загадочности, вдруг впервые раскрывается тебе в гораздо более глубоком значении, чем кто-либо мог тебе объяснить, в более определенном и точном, чем ты нашел бы в словаре. И это прекрасно! Необычайно прекрасно! Тебе хочется вопить, а потом позвонить Валериу и попросить: «Валериу, Валерико, душа моя, не сердись, спроси меня еще раз, как тогда в ущелье, что со мной происходит, что па меня нашло! Мне страшно хочется, Валерика, душа моя, сказать тебе, что мне хорошо, ужас как хорошо! Ты — замечательный парень… Паула — воплощенная красота… Мы обыграем англичан и бразильцев со счетом три тысячи четыреста двадцать семь!»

Д о с т о и н с т в о! Господи, как чудесно звучит! И звучит истинно! Так, примерно так звучит потому, что красоту и истину трудно выразить точно, да. Этот Дэнуц с последней парты ничего лучшего не придумал, как только хрюкать на уроке истории. Дэнуц такой трус, что, когда учитель спросил, кто этот бесстыдник, он не встал, он нырнул под парту и помалкивал, притворился, будто шнурки завязывает. «Кто?» И опять же: «Кто? Кто?» Дэнуц наконец-то кончил завязывать и устремил глаза в потолок. Тогда ты встал и сказал:

— Я.

— Что ты? — спросил учитель.

— Я — бесстыдник.

— Я тебя знаю. Ты мальчик спокойный.

— Простите, пожалуйста. Сегодня я распоясался.

— Садись. Я тебя достаточно знаю…

— Пожалуйста, извините! Это я хрюкал, то есть, я хочу сказать, в классе хрюкали, но раз никто не сознается, то, может быть, я… Кто-то же должен был это сделать.

— И ты доволен, что я запишу тебя в журнал как нарушителя дисциплины?

— Нет, не доволен, но таково положение. Вы слышали хрюканье. Хрюкали не в другом классе. И никто не сознается. Кто-то же должен сознаться.

— Ладно, садись. Я доложу вашей классной руководительнице.

Урок кончился, и наступила перемена. Наступила перемена, и к тебе подошел Дэнуц и дал тебе две здоровенные затрещины, так что у тебя до сих пор в ушах звон.

— В благородство вздумал играть? Дешевым героизмом хвалиться? Иди вот теперь и жалуйся, иди жалуйся, есть на что жаловаться. А не пойдешь, я еще добавлю!

— Ты полегче, полегче с угрозами! На эти затрещины я тебе сдачи дам при первой возможности, а доносами заниматься не привык.

— При какой это первой возможности?

— А что, торопишься?

— Тороплюсь.

— Сожалею. Я нет. У меня еще уйма дел. Во-первых, жду вызова к классной руководительнице и выговора за безобразное поведение.

— Это я хрюкал, не ты!

— Теперь уже не имеет значения — кто. Инцидент исчерпан.

Звонок. Начался урок математики, потом рисование, французский… Три урока и между ними две перемены, и на этих уроках и переменах ты получал от ребят записки одинакового содержания: «Дэнуц — дубина! Если тебя будут ругать, мы встанем и скажем, что это не ты». Ответом на все было, разумеется, решительное «Нет!»

И вот настал классный час, и никто тебя не ругал, и вот до конца урока осталась всего минута, и когда ты меньше всего ожидал, как будто в театре или на футболе спасительный гол на девяностой минуте, кто-то на последней парте поднялся и что-то сказал, из чего ты уловил одно: есть на свете неразумные поступки, и на этом же свете есть сожаления, он не подумал, такого больше не повторится.

Но классной руководительнице это показалось не столь уж важным. Ей хотелось знать, почему признание так запоздало, чем оно вызвано.

— Не знаю… Может, тем, что Влад Костеску вел себя очень достойно.

Влад Костеску — это ты. Достойно вел себя ты.

«О-го-го-о! Слушайте-е-е! Мне хорошо-о! Мне так хорошо-о!«

Вечереет. Но все еще светло и все так ясно-ясно!

Не уходи, мой день прекрасный!

ДЕТЕКТИВЫ ЖИВУТ среди загадок, работают с загадками и в них самих есть что-то загадочное: загадочный взгляд, загадочная улыбка и, наконец, загадочный вид, понимаете, что я хочу сказать этим словом вид, то есть то, что читается на лице, в жестах, да скажите же, что вам все понятно, у меня нет охоты тратить время на тысячу объяснений. Так вот, Костя смотрелся в зеркало, нет, не сейчас, а вообще говоря, когда он смотрелся в зеркало, или вернее, когда думал о том, как он выглядит, именно на это он и досадовал, на то, что в нем нет ничего загадочного, что физиономия у него слишком ясная, физиономия обыкновенного тринадцатилетнего мальчика-семиклассника, то есть как раз такого, каким он не хотел выглядеть. Детектив с большой практикой (разве не он раскрыл в прошлом году загадку исчезновения лампочек из лифта и из прихожей их дома, разве не он перед зимними каникулами разгадал тайну обрезанных на всех пальто пуговиц?), он чувствовал себя несчастным, констатируя, что его физиономия не выражает ничего загадочного, не выражает, что он живет среди загадок, работает с тайнами и разгадывает тайны. Как раз у него-то и нет ничего хотя бы самую малость загадочного! Что бы он ни делал, взгляд изменить невозможно, улыбку тоже, и он оставался жертвой этого вида обыкновенного мальчика-семиклассника, знающего математику, знающего румынский и даже музыку; случится ему перепутать диез и бекар, он краснеет, извиняется и просит, чтобы его еще раз спросили, не терпит плохих отметок, не может смириться с ними.