Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

До сих пор все хорошо и прекрасно; вы думаете, я собираюсь рассказать какую-нибудь нудную историю, способную убаюкивать маленьких девочек, из тех, что ходят в кино за ручку с бабушкой и по вечерам думают о бедняжке Красной Шапочке, которую — ай-ай-ай! — съел этот негодник волк. Ошибаетесь! Если до сих пор все было хорошо и прекрасно, то от сих пор уже не будет.

Вам, я думаю, — ведь вы же не с луны свалились, — известно такое выражение: «Угодить в самую середку»? Папа говорит, что это от игры в ойну [3] Ойна — народная игра с мячом и деревянной битой; в ней участвуют две команды по 11 человек в каждой (прим. перев.) . . В ойне, когда ты угодил в самую середку, вынужден принимать на себя все удары. Так вот, сегодня я угодил в самую середку. Когда мы зашли в класс после перемены, то увидели, что все наши куртки, плащи и пальто без пуговиц. Вернее, все пуговицы отрезаны и разбросаны по полу. Только одна пелерина не тронута. Моя пелерина! Почему именно моя, откуда мне знать? Вероятно, потому что она была под другими. Но попробуйте убедить в этом наших классных детективов. Мол, это я устроил им эту пакость, мол, я еще поплачусь, они мне покажут!

— Детки разумные, — говорю, — разве вы меня не знаете? Да это же не в моем характере. Я претендую на звание порядочного человека, а тот, кто забавляется обрезанием пуговиц, злой дурак. Не возводите напраслину, я хоть со всеми драться готов, и всех вас разделаю под орех. Я же вместе с вамп был во дворе. Не знаю, какого черта я делал, но был!

Я мог бы говорить хоть до завтра. Они стояли на своем: раз моя пелерина не тронута, значит, это я обрезал пуговицы. Они — не маленькие, не станут ябедничать классной руководительнице, но на большой перемене я отправлюсь домой, принесу нитки с иголкой и буду пришивать пуговицы хоть до следующего столетия.

— Как бы не так, — говорю.

И на большой перемене спокойно ем свой сандвич с брынзой и, как полагается благовоспитанному человеку, бросаю салфетку в корзину. И все. Поход домой откладывается. Пришивание пуговиц отменяется!

Они не решились устраивать расправу, да и не так-то просто со мной расправиться, не такой я человек, чтобы сдачи не дать, и ничьим тренировочным мешком быть не собираюсь. Но обещали, что завтра устроят мне веселый классный час.

Из школы мы, как обычно, шли вместе с Санду, и вдруг на улице у меня промелькнула ужасная мысль.

— Слушай, Бэкэуану И. Александру, — говорю, — ты где был, когда я в середку угодил?

— Там. Где же еще?

— Был там — и молчал?

— А что говорить-то?

— Как твоя голова варит, старик? Ты же еще и спрашиваешь! Надо было сказать все. Руку в огонь положить, доказать, что не способен я на такую дурацкую выходку.

— Чудак ты, — говорит. — Если против тебя тридцать, какой толк от моей защиты?

— Никакого, — говорю.

— Вот видишь!

— Но ты знал правду. Знал, что это не в моем характере. Понимаешь?

— Нет. На кой черт нужна тебе эта правда, если они стоят на своем?

— А вот нужна. Не для того, чтобы их убедить. А самому убедиться, что у меня есть друг.

— Он у тебя и есть.

— Нет. Уже нет.

И я убежал, оставив его одного.

А теперь вот смотрю на солнце, смотрю, как обычно, закрыв глаза.

Ничего прекраснее не было бы на этом свете, если бы на красный цвет солнца легло пятно и, когда бы я открыл глаза — убедиться, что это там за пятно, облачко или что-то другое, я бы увидел перед собой Санду, заслонившего солнечный свет, и он бы сказал мне: «Я хочу объяснить, что случилось, отчего я, твой друг, оказался трусом».

Но пока что никто не приходит, и мне хочется, чтобы день не кончался, мне надо понять все сегодня же, а не в другой раз. Вы не знаете? Долго еще до вечера?

БЫЛА ЕЩЕ ЗИМА, календарь упрямо старался убедить нас черным по белому, что февраль не кончился, а нам плевать на календарь. Мы с Михаем по запаху чуяли, что весна вот-вот явится.

— Пойдем побродим, Михай.

— Пойдем. Без шапок?

— Без.

— И без шарфов?

— Долой все, что напоминает зиму!

Нас гнал из дому запах весны. Михаю, сыну квартирной хозяйки, в доме которой я остановился в эти дни, приехав в городок на берегу Серета, было девять лет, и мы с первого знакомства стали закадычными друзьями; нас связывало нечто трудно объяснимое, но вполне понятное: ему было девять лет и мне когда-то было столько же, я отлично знал этот возраст, знал ему цену и изо всех сил старался пережить его всякий раз, как только для этого представлялся случай.