Лемони Сникет - Тридцать три несчастья. Том 4. Занавес опускается [книги 11-13] [сборник litres]

– Я представляю на рассмотрение брачные лицензии!

– Я представляю на рассмотрение талмудические комментарии!

– Я представляю на рассмотрение завещания!

– Я представляю на рассмотрение каталоги аукционов!

– Я представляю на рассмотрение таблицы шифров!

– Я представляю на рассмотрение мифологические энциклопедии!

– Я представляю на рассмотрение меню!

– Я представляю на рассмотрение расписания паромов!

– Я представляю на рассмотрение театральные программки!

– Я представляю на рассмотрение визитные карточки!

– Я представляю на рассмотрение памятки!

– Я представляю на рассмотрение романы!

– Я представляю на рассмотрение пирожные!

– Я представляю на рассмотрение разрозненные улики, которые я не желаю систематизировать!

Наконец Бодлеры услышали оглушительное «Бум!» и победный голос Джерома Скволора.

– Я представляю на рассмотрение всеобщую историю несправедливости! – объявил он, и вестибюль наполнился аплодисментами и шиканьем – так волонтеры и негодяи ответили на это известие.

Чтобы утихомирить толпу, судье Штраус пришлось довольно долго стучать молоточком.

– Прежде чем Верховный суд рассмотрит эти свидетельства, – сказала судья, – мы просим каждого из обвиняемых выступить с речью, объясняющей их поступки. Излагать свою историю вы можете сколь угодно долго, лишь бы не упустить ничего важного. Сначала вы, Граф Олаф.

Негодяй поднялся, деревянная скамья снова скрипнула, и Бодлеры услышали вздох Графа Олафа и почувствовали его зловонное дыхание.

– Дамы и господа, – сказал он, – я настолько невероятно невиновен, что слово «невиновен» нужно написать крупными буквами у меня на лбу. Буква «Н» означает «Ничего плохого» – это про мои поступки. Буква «И» означает…

– «Невиновен» пишется иначе, – перебила его судья Штраус.

– При чем здесь олафография? Какая разница, как пишется? – заворчал Граф Олаф.

– Очень большая, – сурово сказала судья.

– Значит, «невиновен» пишется «О-Л-А-Ф», – заявил Граф Олаф, – и на этом моя речь кончается.

Скамья скрипнула – Олаф уселся обратно.

– Больше вы ничего не хотите сказать? – удивленно спросила судья Штраус.

– Ага, – ответил Граф Олаф.

– Я велела вам не упускать ничего важного, – напомнила судья.

– На свете нет ничего важного, кроме меня, – уперся Олаф, – а я совсем-совсем невиновен. В этой куче вещественных доказательств, не сомневаюсь, гораздо больше свидетельств моей невиновности, чем улик против меня.

– Ладно, – с сомнением сказала судья. – Теперь, Бодлеры, расскажите нам свою часть истории.

Бодлеры поднялись, пошатываясь, так как ноги у них дрожали от тревожных предчувствий, и снова оказалось, что они не знают, какие подобрать слова.

– Говорите, – ласково сказала судья. – Мы слушаем.

Бодлеровские сироты стиснули руки. Хотя о предстоящем суде детям сообщили всего несколько часов назад, они чувствовали себя так, словно всю жизнь ждали, когда им наконец будет можно встать и рассказать свою историю тем, кто будет их слушать. Хотя их история по большей части была изложена мистеру По и законспектирована в записной книжке Клауса и сироты обсуждали ее с тройняшками Квегмайр и с другими благородными людьми, которые повстречались им во время странствий, Бодлерам никогда не выпадала возможность рассказать ее целиком – с того ужасного дня на Брайни-Бич, когда мистер По сообщил им страшную весть о гибели родителей, до этого самого часа, когда сироты предстали перед Верховным судом, надеясь, что все негодяи в их жизни наконец-то будут переданы в руки закона. То ли им всегда было некогда рассказать свою историю так, как им хотелось, то ли история эта была так печальна, что они не решались посвятить кого бы то ни было во все ее мрачные подробности. А может быть, Бодлерам просто не встретился человек, который выслушал бы их так же внимательно, как сделали бы это их родители. Стоя перед Верховным судом, Бодлеры представляли себе лица отца и матери и выражение, которое появлялось на этих лицах, когда родители слушали рассказы детей. Иногда кто-то из младших Бодлеров рассказывал родителям какую-то историю, но что-то им мешало – телефонный звонок, вой сирены, доносившийся с улицы, или даже замечание брата или сестры. «Тише, – говорили тогда старшие Бодлеры, обращаясь к досадной помехе. – Тебе слова не давали», – и снова смотрели на того Бодлера, которого слушали, и кивком показывали, что можно говорить дальше. Но сейчас сиротам наконец-то дали слово, и они стояли плечом к плечу и, слушая поскрипывание скамьи, начали рассказ о своей жизни, который всю эту жизнь дожидался того, чтобы его рассказали.