Борис Раевский - Государственный Тимка

Вторая английская пилка прослужила также лишь одну ночь.

— Так я и знал! Так я и знал! — опять нервно забегал студент. — Две пилки — на два прута! Безнадежно!

«Да, скверно, — подумал Бабушкин. — Осталась одна пилка на шесть прутьев…»

Но студенту он сказал:

— Ну что ж! Понадобится — ваша невеста еще инструментов принесет. Она же у вас деловая.

А сам подумал:

«Пока мы ей сообщим, что нужны пилки, да пока она принесет… Сколько дней потеряем! А если тюремщики в это время устроят проверку?..»

Третья пилка, самодельная, держалась дольше других. Миновала ночь, и вторая, и третья…

Исай, стоя на часах у двери, возбужденно шептал:

— Только бы не сломалась! Миленькая! Голубушка! Только бы выдержала!

А на рассвете, когда Бабушкин кончал работу, Исай хватал у него пилочку, любовно оглядывал ее — и казалось, сейчас даже расцелует.

Наконец, оставалось разрезать последний прут.

Исай не дыша глядел на тоненькую, гибкую пилочку. Неужели выдержит?!

Всю ночь трудился Бабушкин. Пилит, а сам нет-нет да и вспомнит, как четырнадцатилетним пареньком отдала его мать в торпедные мастерские. И как учили его там слесарить. Пригодилось…

Пилка не подвела. Своя, самодельная, оказалась хоть куда.

И вот кончилась восьмая ночь. Все восемь прутьев были перепилены. Теперь в нужный момент отогнуть их кверху — и путь на волю открыт!

Камера находилась в первом этаже. За окном — пустырь, обнесенный плотным забором. Круглые сутки по пустырю, всегда одной и той же протоптанной дорожкой, размеренно, неторопливо шагал часовой. Узники уже выверили: весь маршрут его из конца в конец пустыря длится немногим меньше двух минут.

Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна — под ним как раз мусорный ящик, украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры. А там уже будут наготове фальшивые паспорта, деньги. Взять их и покинуть Екатеринослав.

Двадцать третьего июля все было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно. Студент нервно расхаживал по камере.

— Так я и знал! Так я и знал! — судорожно шептал он. — Что-то случилось!

Сидеть в тюрьме никогда не сладко. А с подпиленной решеткой — каждый день превращался в муку. Ведь в любую минуту тюремщики могут обнаружить надпилы. Подготовка к побегу. За это — каторга!

— Бежим сами, — лихорадочно предложил Исай.

— Бежать не фокус! — сказал Бабушкин. — Скрыться — вот задача! А так изловят в тот же день. Надо ждать. Городскому комитету виднее…

Прошел день, ночь… Потом еще день. И еще ночь. Сигнала с воли все не было.

Ночью Бабушкину не спалось. Снова и снова виделось ему: вот он бежит из тюрьмы, вот пробирается за границу, разыскивает Ленина. Как там дела в «Искре»? Бесперебойно ли выходит газета? Это сейчас главное. А второй съезд? Как идет подготовка к нему? Съезд необходим. Считается, что партия уже создана. Но на деле это не совсем так. Надо сплотить наши разрозненные группы.

Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел.

У Исая зубы стучали, как в лихорадке.

— Бежать! Немедленно бежать! — взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. — Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать!

— Нет, — сказал Бабушкин. — Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли.

Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта «замазка», высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться.

Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым.

Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было.

— Значит, следующий раз будет, — как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли.

Студент беспокойно метался по камере.

— Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, — возбужденно шептал он. — Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру — и конец!

Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости.