Н Огнев - Исход Никпетожа

— А ночью — что же: двигается? — спросил я, поняв в чем дело.

— Да нет, не двигается, сукин сын, — с отчаянием воскликнул Никпетож. — Сидит. Разве что почешет ногу ногой. И что ему надо, я не понимаю. У меня мозг хотя и болит, но есть. Я его могу победить. Мне бы только пулемет достать. У вас нет пулемета, Костя? Впрочем, не надо.

— Почему не надо? — спросил я механически, чтобы что-нибудь сказать.

— Хитрый. Я раз припас топор, хотел топором пустить в его мохнатую харю. А он смылся. Остались одни очертания на полу. Отпечаток... в роде вашего птеродактиля.

— Это галлюцинация, Николай Петрович, — сказал я тихо. — Вы больны. Вам надо лечиться скорей.

— Вы думаете, Костя? Может быть и так. — Никпетож сразу стал каким-то расслабленным, сгорбился, словно из него кости вытряхнули. — Времени нет лечиться. И что самое ужасное, Костя, так это то, что будь вы на моем месте — вы бы его давно уничтожили, или проявили решительность действия по отношению к нему. А я вот... не могу. Нет у меня этого самого, как его... — боевого активизма. Не могу. Не могу.

Он очень крепко пожал мне на прощанье руку и еще раз повторил:

— Не могу!

Вчера я ходил на похороны известного поэта, и мне стало так на душе одиноко, что я решил зайти к Корсунцеву. Тут случилась неприятность. Я, по обыкновению, пройдя через коридор общежития, открыл дверь комнаты и вошел. Но в этот же самый момент кто-то из глубины комнаты закричал диким голосом:—Нельзя!— и я увидел совершенно красного Корсунцева и еще какую-то женщину, которую я сразу и не узнал. Только потом, когда она пронеслась мимо меня, я разглядел, что это уборщица из этого же общежития. Корсунцев на меня напустился, что я вхожу без стука. Я стал оправдываться, что и раньше так бывало. Потом я спросил Корсунцева, что неужели он не боится алиментов?

— Бывают вещи похуже алиментов, — отвечал Корсунцев. — Пойдем лучше к дядьке встречать новый год.

Сейчас пять часов дня, но я только что встал и у меня болит голова.

Никак я не мог ожидать того, что увижу на фабрике у Ваньки Петухова. Вчера я туда пошел повидаться с ним, как вдруг он встречает меня очень встревоженный, нахмуренный и говорит:

— Ты во время пришел. Твои показания, пожалуй, будут необходимы.

— А что?

— А то, что случилась скверная история с Партизаном.

— Погоди-ка... — сказал я, — ведь ваша фабрика называется «Люкс»?

— Ну да, «Красный Люкс». А что?

— Хорошо; теперь скажи, что такое с Партизаном и зачем мои показания.

— Трудно сказать в двух словах. Тебе нужно будет охарактеризовать Партизана, как человека. Это, видишь, нечто в роде суда, устроенного по желанию самого Партизана. Имей в виду, что рабочие очень возбуждены.

— Да в чем он провинился?

— Обидел одну работницу.

— Ее зовут Нюра?

— Нюра. Откуда ты знаешь?

В этот момент мы уже вошли в помещение клуба, которое было набито битком. Люди чуть что не сидели друг у друга на плечах. Большинство было женщин. Пробравшись вслед за Ванькой, к сцене, я вскарабкался за кулисы и увидел, что за столом президиума сидят немножко мне знакомые Зыкова, Пашка Брычев и Ганя Чиж. В углу сцены я заметил с ежившуюся сутулую девушку, у которой я тогда застал Партизана. («Наконец-то, эта странная история распутается», — мелькнуло у меня в голове). Больше поговорить с Ванькой о деле мне не удалось.

Зыкова встала, позвонила в колокольчик и об’явила заседание суда открытым.

— Тут мы собрали общественный суд, — сказала Зыкова, — потому что дело такое, довольно необыкновенное и опять так обстоит, что трудно подобрать защиту. Есть, конечно, в советских законах такая статья, которая припаивает за принуждение к сожительству. Но эта статья довольно-таки не подходит. В общем, обвиняется вузовский учащийся Трофимов (я только тут узнал фамилию Партизана), и как он сам из пролетарской среды, а не какой-нибудь нэпорылов или там спец, — то он просил судить его строгим пролетарским судом безо всякого снисхождения, а потому будем судить его общим собранием и голосованием рук. Вот, товарищ Петухов доложит дело.

На сцену быстрыми шагами вышел Ванька Петухов.

— В ячейку несколько раз обращалась наша работница, Нюра Квасина, — сказал он, — с таким заявлением, что к ней на улице пристал и потом не отвязывается, даже приходит на квартиру и утверждает, что она его невеста — некий гражданин. Ячейка не могла ничего сделать, потому что имя и адрес гражданина были неизвестны. Да и сам он очень искусно обводил вокруг пальца всех: и соседей Квасиной, и квартирную ее хозяйку и даже милиционера. Так продолжалось свыше месяца. Квасина пробовала ночевать у подруг, не являлась домой по три, по четыре дня, но ничего не помогало. Неизвестный гражданин опять ловил ее на улице и начинал свои недопустимые разговорчики. Но случайно, под новый год, ребята зашли к Нюрке, то-есть я хотел сказать к Квасиной и им удалось этого гражданина выяснить. К сожалению, это оказался довольно хорошо мне известный, лично мой товарищ по Вузу, Трифонов. Пусть он сам об’яснит, чего он, собственно говоря, добивался от Квасиной, я же только могу сказать, что у него в прошлом большие заслуги в гражданской войне, хотя, конечно, к данному делу это имеет очень маленькое отношение...