Н Огнев - Исход Никпетожа

— Никакого отношения не имеет, скажи, — перебила Зыкова.

— Это уж сами рассудите, — спокойно продолжал Ванька. — В этом деле самое важное то, что Трифонов хочет сам себя обвинять. Это нам облегчает задачу, потому что его проступок больше, чем простое хулиганство и этот проступок вообще довольно трудно квалифицировать. Так что я сейчас его позову.

Толпа в зале заволновалась, но Зыкова позвонила колокольчиком и сказала:

— Позвать-то ты его позови, а только слово будет предоставлено раньше пострадавшей Квасиной.

Партизан вошел и стал мрачно у занавеса.

— Квасина, рассказывай, в чем дело, — сказала Зыкова.

— Да я не могу... что рассказывать? — чуть слышно проговорила Квасина.

— Громче! Громче! — закричали из рядов.

— Ну вот... этот самый... не знаю, как его зовут... все ко мне пристает, — глотая воздух, еле слышно проговорила девчина. — Я и не знаю его совсем... кто он такой... на квартиру приходит... вино зачем-то принес...

— Обижал он тебя? — спросила Зыкова.

— To-есть как обижал? — не поняла Квасина.

— Ну... лапал, целовал, может насильно?

— Ничего этого не было, — тихо ответила Квасина.

— Да ты, может быть, раньше была с ним знакома?

— Знать никогда не знала, пропади он совсем! — неожиданно громко выкрикнула Квасина. — Что он ко мне привязался, словно я из себя красивая или какая-нибудь приститутка. Я его не трогала. Подходит на улице, пиж-жоном одет, как миленький... «Нюра, говорит, как мы с вами знакомы, и я к вам, говорит чувства питаю»... и будто я ему расписаться обещала... Я никогда такого и не слыхивала, — оборвала она вдруг, и по лицу у ней пошли красные пятна.

— Что это верно, гражданин... Трифонов? — спросила Зыкова.

— Правда, — громко ответил Партизан.

— Может, вы нам расскажете, гражданин, зачем, то-есть с какой довольно-таки нам непонятной целью, вы к ней приставали? — спросила Зыкова.

— Она еще сама не все рассказала, — заметил Партизан.

— Как, то-есть, не все? — удивилась Квасина. Она стояла против Партизана, с другой стороны рампы и так впиявилась в него глазами, двигая головой за каждым его движением, словно так и ждала, что он начнет опять устраивать, что-нибудь скверное. — Как не все? Ах, да! Это он подарки приносил. Ленту какую-то принес. На кой мне его лента? Я сама заработаю, ленту куплю... Вы, товарищи, имейте в виду, — визгливо закричала она вдруг в залу, — что я все его подарки через окно вышвырнула! Очень он мне нужен с подарками... Он ловерасничает. а я от него подарки принимай... Какой версаль нашелся!

— Почему версаль? — спросил Ванька Петухов.

— А это в паризкой коммуне были буржуи, гниды, их версалями называли, так и он... Да ты что, смеешься, что ли, Петухов? Так я не буду... Ну вас всех!

— Да я вовсе не смеюсь, когда я смеялся, вспомни-ка, Квасина? — возразил Ванька Петухов (И верно, я что-то не видал, чтобы Ванька смеялся). — Просто не понял сразу.

— И опять она не все сказала, — с какой-то кривой усмешкой изрек Партизан.

— А теперь я и совсем не буду! — крикнула Квасина. — Он вон, и сам смеется, словно не его судят. На улице измывался, домой пришел — измывался, теперь еще и сюда измываться пришел, что же это такое, товарищи? — прокричала Квасина одним духом. В зале негодующе зашумели. Партизан повернулся лицом к толпе и спокойно сказал:

— Я вовсе не смеялся, товарищи. Это у меня судорога рта, от ранения в голову.

— Может, все-таки, сам расскажешь, гражданин, как было дело? — недоумевающе предложила Зыкова. — Я что-то все меньше и меньше в этой истории начинаю понимать.

— Верно, пускай сам рассказывает! Да кто он такой? Что за человек, пусть скажет!—раздались крики из зала.

— Я все расскажу, товарищи, — просто сказал Партизан, обращаясь к толпе. — Я и просил, по возможности обойтись без милиции, чтобы вы меня осудили своим судом. Только выслушайте спокойно, я ведь вам товарищ, из рабочей среды.

В зале наступила полная тишина. Люди насторожились. В первом ряду какая-то старуха поднесла к уху ладонь горсточкой, чтобы лучше слышать.

— Начну издалека, — сказал Партизан. — Я буду говорить с вами о гражданской войне, не для того вовсе, чтобы оправдаться перед вами и выставить какие-то свои заслуги, а просто потому, что иначе трудно будет меня понять. Я был, верно, на всех фронтах и, как говорится, кровь проливал. Имею ранение в голову, в живот и потом еще всякие контузии. Опять-таки не для того, чтобы просить у вас какого-то снисхождения, я в снисхождении не нуждаюсь, а очень прошу, наоборот, строго рассудить мое дело, по всей вашей пролетарской совести. Нет, эти раны — просто оправдательные документы того, что я действительно участвовал в гражданской войне. Большинство из вас знает, товарищи, что такое из себя представляла эта война. Это было все равно, как если бы человека долго. десятками лет, держать в заключении без воздуха и света — и потом сразу, вдруг, внезапно выпустить на свободу. Такой человек стал бы глотать воздух и свет не только легкими, нет, все существо такого человека с жадностью стало бы купаться в воздухе и свете. И вот, таким воздухом и светом явилась для большинства из нас гражданская война. Мне сейчас тридцать с лишком лет, товарищи, а тогда было немного свыше двадцати. Все во мне кипело и без того, а тут еще в голову ударил хмель гражданской войны. Из протухших царских окопов я попал в пахучие травами степи, на какую-то светлую волю — и уже знал, твердо знал, что именно эту волю я и защищаю.