Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Я смотрю сверху. Единственный раз я наблюдал транспорт вблизи в день, когда уехал Франта. Тогда я понял, что больше так не смогу.

После того как я обнял его в пятый раз, после того как он в пятый раз обнял еще десяток нешарим, он пошел к поезду. В тот день он выглядел как-то не так. Он выглядел — не знаю, как сказать, — притихшим.

Двери деревянных вагонов отворились, но внутри ничего не было. Не на что даже присесть. Вагоны — попросту длинные пустые ящики на колесах. Охранники заорали и начали пинками загонять как можно больше человек в каждый вагон. Больше, чем казалось возможным. Когда-то дома, в Голешовице, мы влезли в лифт вдевятером. Тогда он застрял, и папа велел нам неделю ходить по лестнице пешком.

Сегодняшний поезд уже поворачивает, огибая развесистые деревья и длинное серое здание о десяти окнах, все с видом на железную дорогу.

В тот день мы еще раз прокричали Франте «до свидания» и смотрели ему вслед, пока он не потерялся в толпе мужчин, входящих в четвертый вагон. Там не на чем сидеть. Наверное, и туалета нет. Будут ехать стоя, прижавшись друг к другу, пока не доберутся до места назначения. А это не так скоро, ведь Польша — все говорят, что поезда отправляются туда, — она вряд ли близко.

Уехали Тути, Брена и Густл. Пару дней назад я увидел, как шла к транспорту Инка, ее красивые рыжие волосы были стянуты в тугой хвост. Я подошел к ней и сказал: «Пока, Инка» — главным образом потому, что давно хотел с ней заговорить, но все не отваживался. Она помахала рукой, хотя стояла едва в трех метрах от меня, и ответила: «До свидания, Миша». Я почти обрадовался — раньше не был уверен, знает ли она мое имя.

И Густав уехал. С тех пор я почти не видел Мариэтту. Возвращаясь с работы, она сразу ложилась в постель и ни с кем не разговаривала.

Ну вот и сегодняшний поезд скрылся вдали.

Прости-прощай.

Пора и мне.

Я спустился с крепостной стены и прошел через лагерь обратно в Дрезденский корпус, где жил теперь. Терезин стал такой тихий, пустой. Когда мы сюда попали, почти два года назад, любая улица и переулок были похожи на Староместскую площадь: всюду толпа, словно астрономические часы вот-вот начнут бить полдень.

Теперь все по-другому.

Музыканты больше не играют в деревянном павильоне. И на скамейках никто больше не сидит. Перенести это было бы чуточку легче, если бы с деревьев не сыпались листья, если бы в воздухе не пахло заморозками. Но из-за приближения зимы все кажется намного, намного хуже.

Датчане в пекарне, которых почему-то не отправили вместе с Франтой, твердят нам с Томми, что это скоро кончится. Во всяком случае, я думаю, что они говорят именно это. Каждый день появляются все новые слухи о приближении союзников и о том, как немцы проигрывают в пух и прах. Но это сплетни из вторых-третьих рук, а как на самом деле — почем знать. И трудно поверить, что немцы совсем уж разбиты, если они по-прежнему ухитряются организовывать транспорт за транспортом. Будь их дела и правда так плохи, они бы вовсе про нас забыли и сосредоточились на ведении войны. Я бы на их месте именно так и поступил. Ведь мы-то для них не опасны.

Я вошел в корпус и направился в ту комнату, где мы теперь жили. Мама развесила мокрую юбку на веревке, натянутой между нарами. Пока юбка высохнет, успеет провонять так, что хоть снова ее стирай. Мама посмотрела на меня, словно хотела спросить, где я был, или даже наорать за то, что ее ослушался. Только смысла нет. Наказать-то меня как? Закрыть в моей комнате? Нет у меня своей комнаты. Задать работу по хозяйству? Я каждый день работаю как вол. Чем-то еще пригрозить? Но чем? Что может быть хуже всего этого?

Так что я молча прошел к своему месту на нарах и улегся. Мог бы почитать книгу или еще что-то поделать, но понимал, что сосредоточиться не сумею. В моей голове колотилась одна и та же мысль: если транспорты будут отправлять так часто, скоро мне предстоит смотреть на поезд уже не с бастиона. Вернее, я вообще ниоткуда не буду смотреть, поскольку в этих вагонах, как я понял, вовсе нет окон.

И это не единственная настойчивая мысль в моей голове. Вместе с ней меня мучит еще вот какая: если в вагон запихивают слишком много людей и там нет ни сидений, ни окон — как это понимать? Неужели так обходятся с теми, кого везут в место получше? Что, если тетя Луиза вовсе не напутала, не по ошибке написала открытку со сползающими вниз строчками — и там действительно намного хуже? Но в каком смысле хуже? И хуже отчего? То есть как вообще возможно, чтобы все становилось хуже и хуже пять с лишним лет подряд? Когда же наконец станет хоть чуточку лучше?