Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

И что с нами будет, если не станет лучше?

— Куда мама делась? — спросил я Мариэтту.

Сестра, не обращая на меня внимания, открыла свою небольшую сумку, порылась в ней, что-то поправила внутри. Потом она оглядела огромный и шумный общий зал так, словно кого-то ждала. Не маму.

— Да ответь же! Где она?

— Почем я знаю? — рявкнула Мариэтта.

— Ладно, — тихо пробормотал я и опустил глаза, хоть мне и не так уж хочется видеть дурацкий кусок бумаги, свисающий на бечевке с моей шее. На нем напечатан номер 1385, и больше ничего. У Мариэтты номер 1386.

А всего отправляют полторы тысячи, и нас в том числе, потому что наше везение закончилось. Я так понимаю, папины заслуги больше нас не спасут.

— Лучше бы она… лучше бы она поскорей пришла, — не выдержал я. — А то вдруг нас начнут сажать в поезд, а она еще не вернется? Что тогда?

— Что, боишься, как бы мама не опоздала на поезд? Если бы так просто было не попасть в транспорт, чего бы всем так не сделать? — фыркнула Мариэтта. — Миша, она в списке, вместе с нами. Нас всех отправят. Всех до единого.

Она права. Всех. Настал наконец наш день, я ведь знал, что он настанет. И мы сидим в Гамбургском корпусе, в Шлойзе, куда все должны явиться, а потом ждать, ждать и ждать. В какой-то момент я видел Павла и его мать, но теперь не сумел их отыскать. Мы здесь уже довольно давно: когда прибыли, окна в дальнем конце зала светились яркими прямоугольниками, а теперь они бледно-серые.

Мариэтта снова принялась копаться в сумке. Понятия не имею, чего она такая. Я-то думал, она счастлива будет попасть в транспорт. Отправиться к Густаву. Но почему-то она вовсе не рада, ни чуточки.

— Слушай, — сказал я ей, — хочешь, переложим что-нибудь из твоего ко мне? У меня в сумке есть…

— Оставь меня в покое, Миша! — отрезала она, и щеки ее запылали. — Хоть на минуту!

— Извини, — сказал я. — Я просто… просто…

И я решил сосредоточиться на большой черной пуговице на моей сумке. Больше ни о чем не думать. Блестящий металл. Четыре дырочки.

Надо отгородиться от голоса Мариэтты, который эхом отдается у меня в голове. Не думать о толпах людей вокруг и как нас скоро начнут запихивать в те вагоны. Не думать о маме, о том, куда она делась, и о том, что это почти не важно, куда она делась и вернется ли, потому что нас все равно запихнут в следующий поезд, в поезд, который вот-вот придет за нами. И ничего с этим не поделаешь. На этот раз всё.

А потом вдруг я стал думать о папе, больше ни о ком, потому что я сделал глупость и позволил себе помечтать, что уж он бы что-нибудь да придумал. Какая-то часть меня — тупая — вздумала забыть, что папа умер, и вообразить, что он бы нашел выход. Мне прямо представилось, как он входит сюда, в костюме с галстуком, и решает все наши проблемы. С его неизменной улыбкой и спокойной уверенностью.

Вот уже почти три года, как он ничем не может нам помочь.

Сосредоточься на пуговице. Блестящий металл. Четыре дырочки. Черная нитка.

Рука Мариэтты коснулась моей руки. Холодная, мягкая.

— Прости, Миша, — прошептала сестра, уткнувшись лицом мне в волосы, дыша теплом. — Не сердись. Скоро она вернется. Скоро придет, правда.

Блестящий металл. Четыре дырочки. Черная нитка. Кривая царапина с краю.

Час спустя, когда серые окна еще больше потемнели, я наконец увидел маму — она быстро пробиралась к нам между стоявших группками людей. Номер 1384 все еще висел у нее на шее, но глаза стали какие-то совсем другие — так широко открыты, что я испугался, не выпадут ли они вовсе из орбит. И невозможно понять, рада она, или огорчена, или что с ней.

— Пошли! — сказала мама, едва подойдя к нам.

— Куда? — спросила Мариэтта.

Но мама повторяла:

— Пошли, пошли, скорее.

Она схватила свою сумку и устремилась вперед, поэтому мы тоже поднялись, взяли сумки и пошли за мамой. Она то и дело останавливалась и правой рукой касалась своего левого рукава. Мы пробирались среди таких же полусиротских, без отцов, семей, и я наконец понял, куда мы идем: к охранникам, сидящим за деревянным столом в дальнем углу. Там нас много часов назад зарегистрировали.

Два охранника покуривают сигареты и болтают, словно в комнате нет полутора тысяч пленников, дожидающихся транспорта неведомо куда. За их спинами спят на полу три немецкие овчарки.

— Прошу прощения, — тихо, но твердо обратилась к охранникам мама. — Прошу прощения, — повторила она через несколько секунд.

Один из них поднял голову — лицо неправдоподобно узкое, правый глаз пересечен длинным тонким шрамом — и ничего не сказал.