Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— Да, дорогой?

— Почему нам не приходится скрывать оперу, как мы скрываем Программу? И не только оперу, но и все остальное — спектакли, музыку и так далее. Тут что-то не сходится.

Мама посмотрела на меня сверху, со стула.

— Не знаю, Миша. Я многого не понимаю в их распоряжениях. Зачем они вообще делают все это?

Мне показалось, мама что-то недоговаривает, но переспрашивать не хотелось. Во всяком случае, не сейчас.

— Так ты готов? — спросила она.

— Ну да, — сказал я. — Я-то готов.

Мама не уточняла, что означает моя оговорка, она и так поняла. Репетиции у нас шли как нельзя лучше, но три недели назад в один день случилось два больших транспорта. Впервые за больше чем полгода разом исчезло пять тысяч человек, в том числе десять ребят из состава спектакля и несколько нешарим. На неделю репетиции прервались, я даже слышал, как взрослые обсуждали, не отменить ли вовсе постановку. И все-таки мы продолжили, хотя найти замену тем, кого увезли, и так быстро разучить с ними роли было нелегко. И с тех пор все пошло по-другому — не знаю, как объяснить. Не идет из головы, что в любой момент могут снова отправить транспорт. И меня в том числе. Даже когда я занимаюсь чем-то приятным, скажем в карты играю, я на минуту забудусь, а потом снова все вспомню. И так по многу раз на день, каждый день.

Мама слезла со стула, отступила на несколько шагов, подняла голову, обозревая свою работу.

— Ну, что скажешь?

— Мне нравится, — ответил я, и не из вежливости: задник и правда выглядел великолепно. Как настоящий город, с деревьями и домами, был даже аккуратный круглый знак с надписью «Школа».

— Знаешь, — сказала мама, — на ваш спектакль совершенно невозможно достать билеты.

— Неужели?

— Да-да, — сказала она. — Даже на джаз-банд, даже на бетховенский концерт в прошлом месяце было легче попасть!

Я сообразил, что мама собирается заново мне обо всем этом рассказывать, поэтому пообещал, что мы увидимся после спектакля, спрыгнул со сцены и побежал обедать.

— Помните! — напутствовал нас господин Фройденфельд. — Петь надо громче и медленнее, чем вам кажется правильным. Громче и медленнее! — Он приподнял брови (он зачем-то часто их приподнимал вот так, домиком). — И как вам акустика здесь, в Магдебургском корпусе? — задал он вопрос, и мы, все сорок человек, дружно ответили:

— Кошмар!

Про кошмарную акустику Магдебургского корпуса Фройденфельд говорил нам еще недели две назад, когда мы репетировали в Дрезденском корпусе. Там звук тоже так себе, но он прав: здесь еще хуже — может, потому что помещение больше. Его и самого-то едва слышно, хотя тут совсем не шумно, только тихонько разыгрываются музыканты.

Точнее, ответили Фройденфельду не сорок человек, а тридцать девять: Элу, которая играла кошку, пока что гримировал господин Зеленка, тот самый, который поручил маме делать задник. Эла как-то говорила мне, что, пока не явились нацисты, господин Зеленка был самым знаменитым гримером во всей Праге. И он даже ухитрился тайно привезти в лагерь свои краски. Усы у Элы просто потрясающие.

— Так-так, — пробормотал господин Фройденфельд, поглядывая на часы. — Двери открываются через две минуты, мы начинаем через десять минут.

Он развернулся и пошел к музыкантам, но остановился, снова обернулся к нам и поднял палец:

— Да, чуть не забыл. Пинта, Грета, Эла, Зденек, Рафаэль и Гонза, — он улыбнулся, — на время представления можете снять звезды.

— Что? — вскрикнула примерно половина детей. Другая половина, включая меня, онемела от изумления.

— Нам дали разрешение. — Он кивнул, подтверждая. — Для основных персонажей. Отпарывайте.

Все шестеро принялись тянуть и дергать, но только Грета сумела быстро избавиться от звезды. Зденек попросил Сашу помочь, и вскоре почти все мы пытались сорвать со счастливчиков их звезды. Все орали и боролись с этими жуткими желтыми штуковинами, словно с мерзкими липучими жуками, которые годами ползали по нашим телам.

Полминуты — и мы нервно хохочем, звезды валяются на полу, обрывки в руках, клочья у наших ног. Шестеро наших друзей выглядят как обычные люди, у них на груди ничего нет, как не было четыре года назад, до того, как все это началось, до того, как мы попали в чудовищную и нелепую тюрьму, где нам то разрешают ставить пьесы, то запихивают в поезда и отправляют неведомо куда.

Послышались аплодисменты — флейтист, кларнетист и скрипачи сунули свои инструменты под мышку и устроили нам настоящую овацию.