Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— Миша, ты просто гений! Я был уверен, что ты сплоховал. Спроси Гриззли, что я сказал в тот момент. Впрочем, лучше не надо. Я голову был готов тебе оторвать и вдруг увидел самую красивую контратаку в моей жизни. Ты переломил игру, Миша. — Он ткнул пальцем мне в грудь. — Ты решил исход матча. Если бы в тот момент они забили, было бы три — один, и мы вряд ли сумели бы сравнять счет. Что я тебе говорил? Пусть ты забиваешь один гол за весь сезон, все же ты сыграл ключевую роль в матче за первое место!

Я обернулся к маме. Она сидела с закрытыми глазами.

— Мама!

Она рывком выпрямилась и широко раскрыла глаза.

— Извини. Извини. Значит, счет два — два. Ты отнял мяч.

— Ладно, всё, — сказал я.

— Но я хочу дослушать.

— Все в порядке. — Я встал со скамьи. — Завтра дорасскажу. Мне пора.

— Пора? — переспросила она. — Зайди на минутку в корпус.

— Правда пора. Франта…

— Думаю, ты не пожалеешь, если зайдешь, Миша, — сказала мама. — У меня для тебя сюрприз.

Внутри тише, чем обычно. Должно быть, все на улице, где не так душно. Разве что с десяток женщин остались в комнате.

— Садись, садись! — велела мне мама, подведя к нарам в углу. Они с Мариэттой недавно сменили место.

— А где Мариэтта?

— Сказала, что пойдет к Ганне, — ответила мама, посмеиваясь. — Неразлучная парочка.

Она сунула руку под нары и вытащила пакет размером примерно с половину обувной коробки.

— Что это?

— Помнишь Макса и Розу Кляйн?

Я покачал головой.

— Макс много лет работал с твоим папой.

Тут мама запнулась, словно забыла, что хотела мне сказать.

— И? — поторопил я.

— Макс и Роза. Они много раз бывали у нас дома. Ты их видел, конечно же. — Она утерла пот со лба. — Ну и вот, теперь они в Португалии. Там живет брат Розы. Они выбрались еще в 1940-м. А теперь она прислала нам посылку.

Мама сунула руку в этот пакет и достала консервную банку — плоскую и совсем маленькую.

— Сардины? — вскрикнул я.

Мама кивнула и улыбнулась. Я потянулся рукой к банке.

— Погоди, Миша, — остановила меня мама. — Банка только одна. А ты знаешь, как твоя сестра их любит.

Еще бы не знать. Дома, в Голешовице, мы частенько сражались за сардины. Это у нас была главная причина раздоров, и еще горбушка, хрустящий краешек свежего батона. Только мама принесет домой хлеб, еще и покупки разобрать не успеет, а мы уже спорим, кому достанется горбушка. Разумеется, у батона два конца, но мама не разрешала отрезать вторую горбушку, пока мы все не доберемся до нее естественным путем. А что может быть вкуснее, чем положить на горбушку маслянистую, жирную сардинку? Ничего нет вкуснее.

— Ладно, ладно, — заторопился я, отбирая у мамы банку. — Открыть можно?

— Конечно.

Я оторвал от края банки крошечный ключик и принялся накручивать на него тонкую металлическую крышку. Показались концы четырех сардинок — две головы и два хвоста. Здоровенные сардинки, серебристые шкурки сияют сквозь масло. Я обожаю как раз такие, крупные. Некоторые ребята считают странным, что я без ума от сардин, но я их так люблю, что даже не пытаюсь это скрывать.

Мама наклонилась надо мной, пересчитала.

— Две тебе, две Мариэтте, хорошо?

Я кивнул и продолжал медленно отворачивать крышку. Согнулся всем телом над банкой, потому что мне казалось — все женщины в комнате чуют то, что я чую, этот насыщенный рыбный аромат. Три года, наверное, прошло с тех пор, как я в последний раз ел сардинку. Я думал, мама пошлет меня вымыть руки, или взять тарелку, или что-то еще: дома, в Праге, прежде чем угоститься сардинкой, нужно было все это исполнить. Но в Терезине, кажется, другие правила. Когда я открыл банку до конца и поднял голову, мамы рядом уже не было. Я огляделся. Мама ушла в дальний конец комнаты и там о чем-то разговаривала с тетей Луизой — тетя зашла в гости. Жила она на третьем этаже.

Я окунул в банку большой и указательный палец и выловил одну из лежавших в середке рыбин. Тут же ее отпустил и принялся слизывать масло с кончиков пальцев. Невероятно вкусно. Целый стакан выпить бы мог, честное слово. Затем я еще раз выловил сардинку, запрокинул голову и забросил рыбину в рот. Оказалось, она еще вкуснее, чем мне помнилось. Наверное, потому что это настоящая еда. Просто рыба, самая настоящая рыба. А не водянистый суп, не ломтик безвкусного хлеба, не жидкое картофельное пюре без масла и соли. Моя глотка — словно растение, которое сто лет не поливали, растение, которое неделями жарилось на раскаленном солнце. Я эту сардину даже не разжевал, я всосал ее в себя одним глотком. Во всяком случае, так мне показалось. Я отодвинул банку подальше. Теперь на мою долю осталась только одна сардинка. Нельзя торопиться, а то скоро не останется ни одной. Сколько я могу съесть? Если бы банки сардин нагромоздили передо мной до потолка — сколько бы я проглотил, прежде чем сказать, что больше не хочу? Сто? Триста? Тысячу?