Всеволод Привальский - Повесть о бедном солдате

— Да вон же он! Федот!

Солдаты повернулись к тому, на которого указывал Серников. И когда кто-то, удивленно ахнув, сказал: «Это ж Ставкин, нашей роты!» — толпа угрожающе двинулась на побелевшего Федота. И несдобровать бы Федоту, если бы не спас его неожиданно для самого себя Серников.

— Стой, братцы! — крикнул он. — Послушайте лучше письма, какие я захватил.

— Письма? Какие там письма? — послышались недоуменные возгласы.

Тут рядом с Леонтием опять встал Федосеев и, успокаивая толпу, рявкнул своим голосищем:

— А ну, тихо! Письма важные, солдатские письма к товарищу Ленину. Давай, Серников, читай.

Серников торопливо расстегнул гимнастерку, нательную рубаху и достал письма, которые еще ночью бережно спрятал на груди. Первым развернул он письмо, начинавшееся словами «Товарищу-гражданину господину Ленину». И вот вновь перед Серниковым знакомые строки солдатского письма, и от того, что теперь он произносит вслух эти простые, бесхитростные слова, у него возникает ощущение, будто это он сам вопрошает Ленина и ждет от него ответа. Его слушают с таким же напряженным вниманием, с таким же жадным интересом, с каким он сам впервые прочел эти письма, а взглядывая иногда на близстоящих, Леонтий видит то же ошеломление, какое ощутил и он. Когда он читал строки «солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас, и постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России», солдаты зашумели, подтверждая, что и им приходилось читать такое. Но когда он громко, даже с подъемом прочитал строчку «Только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах», толпа обрадованно взревела.

— Верна-а!

— Измучились мы до последнего!

— Долой войну!

— Пущай господа офицеры воюют, коли охота! Волнение солдат заключилось единодушным криком:

— Да здравствует товарищ Ленин!

А когда крики поумолкли, один чей-то голос негромко и с каким-то сомнением произнес:

— А как же насчет землицы?

На этот вопрос ответил Федосеев.

— С землей, товарищи, очень просто, земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, в общем земля — крестьянам. Такова программа большевиков.

И опять толпа обрадованно взревела:

— Вот это дело!

— Правильная программа!

— Наша она, землица-то!

И вновь, едва — стихли крики, тот же негромкий голос спросил:

— А Ленин-то сам из каких будет, не из крестьян ли?

Федосеев опешил и даже зачесал в затылке.

— Врать не буду, чего не знаю, того не знаю. Только вряд ли, что из крестьян. Он, по-моему, из этих… как их… антилигентов.

— Барин, стало быть?

— Дурья башка, какой он тебе барин, ежели за трудящегося человека да за солдат горой стоит?

— Братцы, а давай и мы ему письмо напишем! — предложил кто-то.

— Верно!.. Письмо!.. Даешь!..

Через минуту тот же перевернутый ящик, только что служивший импровизированной трибуной, превратился в стол. Письмо писали долго, потому что в этом деле пожелал принять участие чуть ли не весь полк. Спорили, ссорились, кипятились, каждому хотелось выложить самое наболевшее. Письмо получилось длинное, в нем говорилось о множестве обманов, которые претерпели писавшие, и о самом главном обмане — войне, которую никаких сил нет уже терпеть. В нем выражалось полное сочувствие программе большевиков и задавался один единственный вопрос: когда эта программа будет осуществлена? Писали солдаты и о своем возмущении тем, что Керенский велел арестовать такого человека, который один «болеет за солдат всей душой и понимает нужду да беду крестьянскую», заверяли дорогого товарища Ленина, что весь полк за него горой и готов грудью встать на его защиту, «пускай только товарищ Ленин прикажет, они тотчас явятся, куда он велит, и будут его оборонять».

Доставить письмо адресату взялся тот же Серников, который с этой минуты перестал быть для однополчан Недомерком.

В знакомый дом Серников отправился на следующий же день с утра, но сразу войти не решился, сообразив, что рано и хозяева, должно быть, спят. Поднявшись на третий этаж и присев на ступеньку, он обнял винтовку и задумался. Думы были все те же: о жизни, которая вся от начала до конца была один обман, о том, что теперь-то он все это дело раскусил, и, главное, светила ему надежда повидать Ленина да расспросить, когда же будет замирение и когда, наконец, поделят землицу по справедливости. С этими мыслями он уснул.