Грейс Лин - Когда море стало серебряным

Затем раздались мужские голоса, резкие, грубые, властные. Осмелившись наконец открыть глаза, она тут же заморгала, ослеплённая злыми огнями солдатских факелов. В оранжевом пламени люди и кони светились, словно демоны.

А потом Пиньмэй чуть не вскрикнула, потому что увидела Аму. Та стояла в дверном проёме, будто поджидала их.

– Добрый вечер, – сказала Ама, и её негромкий голос, словно вода с неба, обрушился на незваных гостей. – Столько усилий ради одной-единственной старухи. Надеюсь, вы не загнали лошадей.

– Это она! – прохрипел кто-то. – Та, за которой мы пришли! Взять её!

Его солдаты по ночам врываются в дома, хватают всех мужчин и уводят , вспомнила Пиньмэй. Но эти солдаты пришли за Амой. Почему? Она ведь женщина, и к тому же старая!

– Ну что ж, идёмте, – сказала Ама буднично, как если бы, например, просила Пиньмэй принести хворост. Её силуэт в отблесках факелов был недвижен и спокоен. Вокруг в бешеной пляске колыхались бесчисленные тени.

В ответ солдаты все как один зарычали, а потом стремительным броском, словно змея на добычу, накинулись на Аму и утащили во тьму.

Пиньмэй оцепенела. Её руки, ноги, всё тело как будто вмёрзли в холодные стенки гана. В груди нарастал вопль отчаяния, однако она не смела даже пикнуть.

Солдаты снова ворвались в хижину. Они зажгли фонари, и Пиньмэй видела всё, как на освещённых подмостках. Когда-то давно, когда она была маленькой, Ама водила её в деревню на выступление странствующих актёров. Теперь Пиньмэй казалось, что она опять смотрит представление, только не смешное, а похожее на кошмар. Солдаты всё перевернули вверх дном – столы, стулья, даже шкатулку для шитья, в которой у Амы всегда царил порядок; теперь иголки и нитки рассыпались куда попало, алый шёлк растёкся по полу, словно лужа крови.

– В этой хибаре негде повернуться! Тут и двоим-то тесно! – сказал человек, чья властная манера и доспехи тонкой работы выдавали в нём командира. – Ты остаёшься здесь, – рявкнул он, ткнув пальцем в одного из солдат, облачённого в зелёное. – Остальные – прочь!

Оставшись наедине с солдатом в зелёном, командир заговорил с ним совершенно по-другому.

– Ваше высочайшее величество, – сказал он, низко склонив голову, – мы взяли Сказительницу. Есть ли ещё какая-либо цель, ради которой вы решили почтить это место своим благородным присутствием?

Солдат снял шлем, и Пиньмэй увидела, что он гораздо старше командира. Его заострённая бородка была тронута сединой, как и брови, изогнутые, словно ядовитые многоножки. Солдатская одежда была ему тесновата, пластинки доспехов расходились. Должно быть, подумала Пиньмэй, это переодетый князь или другая знатная особа.

– Старуха подозрительно легко сдалась, – сказал он низким хриплым голосом. – Она явно тут что-то прячет.

Он принялся внимательно осматривать стены, полки, полы. Пнул ногой бамбуковую коробочку, из неё высыпались иглы. Их острия блеснули в свете фонарей, и князь – или кто он там был – рывком оттянул от горла шарф и схватился за свой воротник. Потом повернул к чулану. Командир последовал за ним.

Они приближались к Пиньмэй, и каждый шаг тяжёлых солдатских сапог эхом отдавался в её сердце. В нос ударил запах холода, лошадей и промасленной кожи. Она уже могла разглядеть завязки каждой пластинки на их доспехах.

– А это что такое? – С резким, шумным вдохом князь замер прямо перед ганом.

Пиньмэй чуть не лишилась чувств, но при этом почему-то не могла ни отвести глаз, ни зажмуриться. Князь наклонился – и если бы он посмотрел на ган, то запросто увидел бы сквозь трещину девочку, которая следит за ним затравленным взглядом мышки, попавшей в мышеловку.

Но князь смотрел не на ган, а поверх него, да так пристально, что от его взгляда, казалось, потрескивал воздух. Внезапным движением он выбросил руку вперёд, вóрот его распахнулся, и ярко блеснула булавка, скреплявшая скрытый под доспехами императорский золотой шёлк. Императорский золотой шёлк? Значит, этот притворяющийся солдатом не просто князь – он князь всех князей! Он император!

– Это моё! – выкрикнул император так гневно, что Пиньмэй наверняка испугалась бы, если бы могла бояться ещё сильнее. Он держал в руках голубую миску для риса – ту самую, с белым кроликом.

– Слушаюсь, ваше высочайшее величество, – сказал командир. Он принял миску из рук императора так бережно, словно она была из яичной скорлупы, и, казалось, еле сдерживался, чтобы не распластаться ниц перед императором. – Что-то ещё?