Михаил Демиденко - Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

— Не слушай! — вскрикивает Анечка. — Не слушай! Не надо! Не надо тебе этого дома! Учись!

— Правильно! — говорит Абрам Михайлович и садится на своем лежбище по-турецки. — Иди к ним, к студентам. Пускай будет голодно, трудно, пускай всё, что угодно. И организуй коммуну. Настоящую, чтоб на всю жизнь.

Я, обжигая пальцы, открываю дверцу «буржуйки», смотрю на огонь. По поленьям бегают язычки пламени. Железным прутом выковыриваю из угла печки чуть обгоревшую дощечку. В углу ей не хватает воздуха, и она дымит без пламени. Дощечка вспыхивает, трещит, по ней бегут смоляные слёзы.

— Начинаем танцы!

Капельмейстер взмахивает руками, музыканты надувают щеки. Звуки полонеза вырываются из труб, отталкиваются от стен и разбегаются по коридорам. «Кавалеры», положив левые руки на бедра, ведут «дам» по залу, сгибая то одну, то другую ногу. Пары расходятся, потом сходятся. Танец напоминает игру «Ручеёк», только вместо разгорячённых лиц полусонные глаза, вместо смеха шуршание подошв. Чёрные брюки с лампасами тщательно отутюжены, горят медные пуговицы, на плечах алые погоны.

Я одет не хуже других. На мне отцовская гимнастерка с белоснежным воротничком, сапоги блестят, и если я сейчас стою около стены за спинами таких же, как и я, неуклюжих «штатских», так это из-за Вовки-Двуличного: ему стыдно старого лыжного костюма и рыжих американских ботинок, в которых хорошо на работе, но не на новогоднем балу в показательной женской школе.

Вовка совсем теряется. Разноцветные глаза смотрят обалдело, на затылке торчит мокрый вихор. Напрасно в уборной он прилизывал волосы, смачивая их водой из-под крана.

Змейка танцующих пересекает зал по диагонали, оглушительно вздыхают трубы, «дамы» приседают в жеманном реверансе. Полонез окончен.

— Она! — тихо говорит Вовка и показывает пальцем в противоположный угол, где перешёптываются девчонки.

— Какая?

— Сюда смотрит.

Двуличный приветливо, как только может, улыбается.

— Узнала, — басит он и тут же срывается на писк. — Гляди, знаки делает!

За спинами подруг у стены стоит худенькая тёмно-русая девчонка в скромном ученическом платьице и действительно показывает кому-то на пальцах, что один танец она хочет отдохнуть, а следующий с удовольствием будет танцевать.

— Закрой рот! Не тебе! — ехидно говорит Руслан.

— Кому?

— Вон — двум суворовцам.

Руслан, Вовка и я протискиваемся вперед. Оглядываем соперников с ног до головы. Один высокий, с красивым прямым носом, другой приземистый, широкоплечий, с лиловым шрамом на большом лбу.

Будь это ученики мужской школы, мы бы вызвали их в уборную, показали бы три кулака, и Вовка мог бы спокойно весь вечер наблюдать, как «его девушка» танцует с подругами. Но ребята в алых погонах для нас неприкосновенны. Единственное, что мы можем, — это сказать им:

— Подвиньтесь!

Суворовцы отходят в сторону.

— Испугались! — шипит Вовка. — Знали бы, с кем связываются. Всю бы жизнь заикались!

Он сегодня настроен очень воинственно.

— Падеспань! — объявляет распорядитель, тоже суворовец с красной повязкой на рукаве.

— Придумали веселье!

Вовка презрительно шмыгает носом.

Мы выходим в коридор. Настроение у нас окончательно испорчено. Конец коридора в полумраке. Мы идём туда, садимся на подоконник низкого окна.

— Воображалы! И я бы мог в Суворовское поступить. У меня тоже отец погиб, — сетует Вовка и достаёт из кармана папиросы. — А я на заводе вкалываю. Смотрите, как пальцы толстеют.

— Я бы к ним не пошёл, — резко обрывает его Руслан. — Дисциплина у них — будь здоров! Подъём, отбой. И так всю жизнь. Я не люблю военных. А ты, Гришка?

— При чем тут любишь, не любишь? Призовут — пойдёшь, как все. Раз надо, шинель наденешь. Мне другое противно.

— Что?

— Игра в Евгения Онегина. Тю-тю-тю… Дамы. Кавалеры. Послать бы этих цыпочек в колхоз картошку выбирать, посмотрел бы я на них.

Мы замолкаем. К нам подходит уже знакомый коренастый суворовец. В отблеске лампочки особенно чётко виден лиловый шрам на его выпуклом лбу.

— Дай прикурить! — просит он Вовку.

Тот вынимает изо рта папиросу, опускает её к полу, «вежливо» поучает:

— Ай-ай! Как-с не хорошо-с! Дисциплину-с нарушаете-с!

— Дай! — тихо, с присвистом повторяет суворовец. В его голосе чувствуется такое, что Вовка сразу протягивает спички.

— Отчего это у тебя шрам? — спрашиваю я у суворовца, чтоб скрыть нашу общую растерянность.