Георгий Юдин: Птица Сирин и всадник на белом коне

— Это как же?

— А помнишь, тятьке моему церковный староста краски на сохранность оставил? Аль попробовать?

— А чего ж, попробуй. — А сама рада-радехонька, что внучек очнулся от горя наконец.

Сбегал Егорка в подпол, где у них кой-какие пожитки от пожара сохранились, отыскал тот ящик деревянный. Краски все в порошках, в мешочки завязаны, на взгляд невидные. Как писать такими?

— Видала я, Егорка, как один иконописец порошки эти на желтке замешивал. Попробуй-ка, авось выйдет?

Так и сделал. Размешал порошки на желтке — вспыхнули краски ярко, засветились!

— Ой, бабушка, боязно начинать-то!

— Ничего, Егорка, не робей! Глаза страшатся, а руки делают!

Взял он белое теплое яйцо и задумался. Чем же его украшать? Вспомнил, какие мать цветы красные на рубахе отца вышивала, и осторожно сам такой же цветок вывел, потом еще один, а вокруг листочки маленькие, изумрудные. Заиграло яйцо, развеселилось. Как бабенка в цветастом сарафане на ладони сидит.

За другое взялся. Теперь петухов красных с хвостами распушенными нарисовал — как живые! На третьем — травы волшебные зацвели, запахли, потом кони тонконогие зарезвились, звери диковинные уши навострили.

— Ах ты, Господи, Егорушка! Откуда у тебя уменье-то взялось?

Знать, с отцовскими звонами малиновыми да сказками матушкиными красоту он в себя впитал, а теперь она пробудилась.

Как зима ни лютовала, а все ее весна одолела, слезы лить заставила. Потекли эти слезы ручьями, омыли сожженную землю. Вздохнула земля, задышала теплым паром. Весна пришла, а с ней и праздник весенний — Пасха.

Раньше-то бабушка Акулина пасхальные куличи пекла, хлеб такой сладкий с изюмом. Высокий, круглый, как гриб боровичок, а шляпка пудрой сахарной, будто снежком, присыпана. Если кулич в печи не растрескается — все в семье хорошо будет, а, не дай Бог, не подойдет или косенький какой выйдет — жди несчастья.

— Зачем ты, бабка, куличи так узоришь? — спрашивал, бывало, сосед, дед Афанасий. — Не все ль равно животу, чего есть?

— Твому, может, и все равно, а мой, сердешный, всю жизнь в темноте сидит, ничего не знает. Пускай поглядит, какая красота на свете бывает.

Да… А на этот раз куличи не из чего было стряпать.

Утром бабушка повязалась праздничным платочком, в белый узелок крашенки уложила, Егорку гребнем деревянным расчесала, и пошли они соседей поздравлять.

Перво-наперво зашли к деду Афанасию. Он с внучкой Машенькой жил. Тоже сиротой осталась. Мамку ее в то страшное утро конники окаянные арканами опутали и за собой в степь волоком утащили. Отец с вилами в погоню бросился, двоих заколол. Да разве в одиночку с такой сворой совладаешь? На копья его подняли…

Ну, поцеловались, по обычаю, с дедом и Машенькой три раза и яички расписные подносят. Дед аж руками всплеснул.

— Ай да Акулина, ай да мастерица!

— Да не я это. Егорка мой постарался.

— Да не может того быть, чтоб малец такую красоту навел.

А Машенька — ей Егорка с петухами красными яичко поднес — зарделась вся и за печку убежала стесняться.

Куда ни зайдут — смех, радость от их подарков. Хоть на день, а помог Егорка людям горе забыть.

Весна пришла, а Егорке с бабушкой легче не стало. Лошадь с коровой басурмане в степь за собой угнали — ни землю вспахать, ни молока попить.

Совсем отощал Егорка, на солнышке просвечивает, ну народ и решил его пастушком поставить, чтоб вовсе малец не пропал.

Собрали скотину со всей деревни: лошадь с жеребенком, две козы да корова. Вот и все стадо.

Рано утром, когда еще земля в пуховый туман куталась, собирал Егорка по дворам свое стадо и на луга гнал. Кнут как положено сплел, а вместо собаки кот Терентий сзади бежал. Выучился где-то хвост калачиком загибать — ну вылитая Жучка, только не гавкает! Долго он после пожара пропадал, потом явился худющий, как скелет, шерсть в подпалинах, а усов и вовсе нет — сгорели.

Вот раз пришли они всей компанией на берег речки Горюнки. Корова с козами траву молодую принялись щипать, а лошадь с жеребеночком в воду по грудь зашли, пьют. Жеребенок к матери жмется, как дитя малое, а та его мокрой мордой по спине поглаживает, чтоб не робел.

Туман над рекой белый-белый, то совсем их заволочет, то хвост один оставит, а то и вовсе вдруг одна лошадь с двумя головами стоит — большой и маленькой.