Владимир Бондаренко: Песня скрипки

— Ги-гоп! Эх ты, ученый! А знаешь ты, куда мы едем? В деревню! Там, брат, пустозвонов и лодырей не любят. Это дело собакам отдали. Раз нет при тебе твоей Скрипки, то придется тебе профессию менять, Камертошка.

— Но я же, кроме как ноту давать, ничего не умею.

— Да, тяжелый случай. Подумать надо.

Бочка задумалась. Город остался позади. Камертоша на ухабах все подскакивал:

— Динь-дринь! Ну, скоро ты, Бочка?

— Гуп-гуп! Придумала! — и Бочка подскочила от радости. — Ты железный и я железная. А раз мы оба железные, то вроде бы родственники. Залезай в меня. И как керосин сольют и повезут меня пустую деревней — такой концерт закатим! Не только нашенских — из соседних деревень всех собак с ума посведем. Согласен?

— Еще бы! Все лучше, чем ничего. Но как мне в тебя забраться, Бочка?

— Подумать надо.

И Бочка опять задумалась. Проехали половину дороги. Камертоше невтерпеж.

— Ну, скоро ты. Тень-звень!

— Ги-гуп, гоп-гап! Придумала! Я отвинчу пробку, а ты подпрыгни и ныряй в керосин.

Бочка отвинтила пробку, керосин стал выплескиваться, Камертоша — подпрыгивать. Но, как он ни старался, до отверстия допрыгнуть никак не мог.

И вдруг машина остановилась. Из последних сил Камертоша подпрыгнул вверх… и зацепился в отверстии Бочки развилкой. А над бортом кузова уже показалась чубатая голова и изумленно таращила на него глаза.

Но что ни случается, то все, говорят, к лучшему.

Остаток лета, осень и зиму Наташа, дочь Павла Андреевича, ходила на дачу к высокому старику с седыми строгими бровями и мягким сердцем — учителю музыки Дмитрию Ивановичу.

Наташа была счастлива. Я также была счастлива. Я тонко чувствовала любовь девочки и отвечала ей такой же любовью. Я терпеливо сносила неумелые движения смычка, неловкие прикосновения маленьких пальчиков.

Я верила и ждала. Ждала, когда пальчики станут ловкими, быстрыми, умными, когда они заставят меня запеть полным, почти человеческим голосом.

— Скоро, скоро я запою свои песни, — говорила я Камертоше.

Прошло еще одно лето, осень, зима.

Однажды в теплый майский вечер, стоя на высоком крыльце, как на эстраде, под устремленными на нее восхищенными глазенками своих сверстников и сверстниц, Наташа играла.

Сначала я пела о мыслях и чувствах больших людей, великих композиторов. О мыслях и чувствах, зовущих к доброму, светлому, хорошему.

И вдруг Наташа почувствовала, что я запела совсем не то, что она хотела играть. Почувствовал это и седой учитель с добрым сердцем. Он сдвинул строгие брови, насторожился.

И все насторожились.

Наташа хотела поправиться, но я настойчиво пела свое. И тогда, водя лишь по струнам смычком, Наташа позволила мне петь, что я хотела. И прислушалась к моей песне.

И все прислушались.

А я в полный голос пела им о своей жизни. Пела откровенно и просто.

И все дети поняли мою песню.

На мне играли весь вечер. Я устала, но была очень довольна. Во мне еще пела каждая планка. И, вспомнив какой-нибудь аккорд, струны неожиданно вздрагивали и тонко звенели.

Жизнь была хороша! Жить было радостно! Я наслаждалась звуками, которые рождал смычок. Пусть держали его еще неумелые пальцы, пусть я спела еще только одну свою песню. Пусть! Но придет время — и я спою другие, еще никем не слышанные песни. В планках моих ведь много разных песен.

…Я лежала на тумбочке, отражаясь в старинном трюмо.

Неподалеку от нашей деревни, в том месте, где у Гореловского леса ржаное поле с двух сторон обтекает телефонный столб за номером двадцать три сорок, — росла Ржинка.

Ее звали так вовсе не потому, что она родилась от ржаного зернышка, а потому, что сестры ее очень любили и называли всякими нежными именами.

Ей казалось, что только для нее гудели провода на столбе и только для нее щебетала ласточка Белогрудка свою простенькую песенку:

И песенка эта нравилась Ржинке даже больше, чем соловьиная трель, что доносилась ранней весной из лесу.

Когда наступила пора цвести, Ржинке, чей колосок был длиннее сестриных, вдруг захотелось стать высокой, высокой, как столб, и она сказала: