Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО

Последние поэты империи

Очерки лирических судеб

Библиотека мемуаров

Москва Молодая гвардия 2005

Насколько автобиографична эта книга? Для критика все его статьи — попытка составления своей духовной био­графии, о чем и о ком бы он ни писал. Тем более что я сам, воссоздавая творческий портрет своего героя, всегда щедро использую его биографию — нельзя до конца понять писа­теля, его творчество, не зная его судьбу.

Скажем, для меня было важно, разбираясь в путаной судьбе Глеба Горбовского, знать о его детских скитаниях и бродяжничестве, важно было знать о детдомовстве Нико­лая Рубцова, о большой трагедии несостоявшейся любви у Иосифа Бродского...

Размышляя о моих имперских героях, я часто сравнивал их творческое и житейское поведение со своим, через себя хотел понять и других, ибо человек часто стоит в жизни перед схожими поворотами и при всей своей уни­кальности никогда не выходит ни из мира своей эпохи, ни из своей среды, ни из своего национального и граж­данского менталитета, потому и понятен, и близок людям своими стихами и поэмами, своими метаниями и траге­диями.

Автобиографичность этой книги еще и в том, что боль­шинство из своих незаурядных героев я хорошо знал и знаю и впечатлениями от наших встреч открыто делюсь со своими читателями. Десятилетиями я самым тесным обра­зом общался с Юрием Кузнецовым и Татьяной Глушковой, Николаем Тряпкиным и Станиславом Куняевым, Эдуардом Лимоновым и Глебом Горбовским. Я был знаком с Иосифом Бродским и Леонидом Губановым, Борисом Примеровым и Анатолием Передреевым, Борисом Рыжим и Игорем Тальковым, знаю Юнну Мориц, Олега Чухонцева и Ольгу Фокину. Многие из них определяли какие-то важные вехи в моей жизни. И потому очерки о них — это и очерки обо мне самом.

И самое важное: я сам себя ощущаю свидетелем конца великой империи, крушения советской цивилизации, и в этом плане я и мои герои — участники одного и того же ве­ликого действа, кто бы из них к какому литературному ла­герю ни принадлежал. Эпоха у нас была одна. И это в са­мом деле была великая эпоха...

Думаю, уже смело можно говорить о великой поэзии конца великой империи. Смело можно сравнивать поэти­ческое начало XX века и его поэтический финал. Ни под­бором имен, ни трагизмом, ни разнообразием стилисти­ческих манер и мировоззренческих направлений — ничем конец XX века не уступает его знаменитому началу. Там были Александр Блок и Сергей Есенин, здесь, в заверше­нии столетия, — Юрий Кузнецов и Николай Рубцов. Там — Анна Ахматова и Марина Цветаева, здесь — Татья­на Глушкова и Белла Ахмадулина. Там — Борис Пастер­нак и Осип Мандельштам, здесь — Иосиф Бродский и Юнна Мориц... Эти ряды сопоставлений можно продол­жать и продолжать. Николай Клюев и Николай Тряпкин, Велимир Хлебников и Леонид Губанов, Николай Гумилёв и Владимир Соколов... Дети 1937 года, дети войны стали, пожалуй, последним великим поколением русской по­эзии. А потом — разрыв, который продолжается уже лет тридцать, когда прорываются лишь одиночки, как, на­пример, Леонид Губанов или Борис Рыжий, так и не став­шие поколением. Впрочем, то же и в прозе: вслед за «по­колением сорокалетних», за «московской школой» семи­десятых — восьмидесятых годов уже более двадцати лет — зияющая пустота. Ни на левом, ни на правом фланге не возникло ничего серьезного, равного Владимиру Маканину или Александру Проханову, Владимиру Личутину или Анатолию Киму, Валентину Распутину или Андрею Битову....

Уверен, кто-то добавит в поэтическом ряду Юрия Кублановского, кто-то — Светлану Сырневу. Я не отрицаю, есть отдельные имена, но нет нового прорыва, нового по­этического состояния. Постимперский поэтический кри­зис явно затянулся.

Когда я пишу о последнем поэтическом поколении со­ветского имперского периода, я беру в основном поколе­ние 1934—1941 годов, идущее вослед за «шестидесятника­ми», а то и параллельно с ними, но резко отказавшееся от их эстрадных принципов, от их неоленинской концепции оттепельного мира. Эти поэты тоже совершенно разные. Мне скажут: что может быть общего у «ленинградского кружка», формировавшегося вокруг Иосифа Бродского и Евгения Рейна, и московских поэтов, отнесенных к «тихой лирике», — Станислава Куняева, Анатолия Передреева, Владимира Соколова? Отвечу: одна империя, один ее гру­стный финал, одна принадлежность к классической рус­ской культуре. Но к последнему имперскому поколению, к свидетелям и соучастникам ее последних шагов я с неиз­бежностью добавляю и Николая Тряпкина, и Юлию Дру­нину — поэтов, казалось бы, совсем другого времени, и тем не менее ставших поэтическими знаками роковых де­вяностых годов. Добавляю я и рано погибшего, совсем мо­лодого Бориса Рыжего. Его судьба осталась вместе с судьбой старших собратьев. Отказавшись от филологических, лингвистических поисков своих сверстников и друзей, он ринулся в поэзию чисто по-русски и сгорел, как яркая ба­бочка...