Юлия Бийе - Война Катрин [litres]

Старичок посадил меня на повозку, и вот я сижу, свесив ноги, позади снопов соломы. Он слегка подхлестнул вожжами лошадь, и мы тронулись. Я достала «роллей» и сфотографировала Элен, когда она подняла руку и махнула мне на прощание. А потом еще раз, когда она уже повернулась к нам спиной и взялась за свой чемодан, который сначала поставила на землю, а теперь снова поднимала, готовясь отправиться на автовокзал. Этот прощальный снимок моей провожатой – не знаю, когда он появится на свет, – передаст, надеюсь, и печаль разлуки, и силу, какой наделяет необходимость действовать. Женщина, берущая чемодан, – первая картинка моего странствия сквозь войну. Привычная будничная картинка. Зримое свидетельство моего изгнания.

В монастырском пансионе меня встретила сестра Мария, пожилая подвижная бодрая женщина. Она провела меня по монастырю, старинному, с аркадой вокруг внутреннего двора, который стал теперь образцовым огородом с плетями тыкв и кабачков, стрелками лука и торчащей вверх зеленой ботвой моркови и репы. Сестра Мария сказала, что огородом занимаются девочки и это немалая часть их дневной работы. Я тут же сообщила, что такой педагогический подход мне очень даже знаком, я училась в школе в Севре и там… Монахиня нахмурила брови и тихо, но очень жестко оборвала меня. Потом прибавила:

– Не знаю, о чем вы, дитя мое. Ваши родители доверили нам ваше воспитание, желая, чтобы вы прониклись духом христианской веры. Религия и мораль – вовсе не педагогика. Давайте продолжим наш осмотр, и, прошу вас, не рассказывайте небылиц о вашем прошлом.

Мне сразу стало стыдно, больно и обидно за себя. Я совершила грубейшую ошибку. Дома детей в моей жизни нет и не было. Я должна делать вид, что ничего не помню. Стереть из памяти все, что оставила там. Дружбу, любовь, веселье, радость. Какое счастье, что нет машины, которая следила бы за мыслями у меня в голове! Внушение монахини сразу поставило меня на место. Его-то я не забуду. Но никто, никто не сможет мне помешать вспоминать то хорошее, что было у меня в жизни.

Чувствую, что возненавижу этот пансион. Классные комнаты здесь такие же, как в школе, где я училась до Севра. Маленькие, узкие, столы стоят впритирку. Девочки сидят, уткнув нос в тетради, макая перья в чернильницы справа от себя. Скамейки намертво прикреплены к деревянным столам, не качнешься, не шевельнешься. Полная противоположность всему, к чему я привыкла за последние месяцы. В Севре классы были большие, просторные, без выстроенных в ряды черных парт. Там можно было сдвинуть стулья и усесться небольшой стайкой или быстро организовать лекционный зал. В этом пансионе ничего нельзя сдвинуть с места, все стоит по местам раз и навсегда. Здесь не спрячешься в прохладную тень деревьев, есть только зажатый арками огород. Нет даже дворика, куда можно выбежать на переменке, как в парижской школе. Сумрачные арки – единственное место для прогулок, а уж об играх нечего и мечтать. И, надо думать, монахини бдительно надзирают за воспитанницами.

Стоило мне вспомнить заросли кустов, наши тайнички в глубине парка и позади замка, укромные места, где встречались Сара, Жанно и я, как я почувствовала себя в карательном заведении строгого режима. Придется и мне стать бдительной, но не забывать при этом, что можно жить в открытом, радостном мире. Не сейчас. Сейчас мне надо всего бояться, и здесь я должна научиться жить совсем по-другому.

Сделав мне суровое внушение, монахиня смягчилась. Наверное, успокоилась. Она показала мне классы, столовую, дортуар, комнату для молитв и часовню.

Я только открыла рот, чтобы сказать:

– Но я не…

Монахиня не дала мне договорить, подхватив повисшую в воздухе фразу.

– Да, я знаю, вы еще не подходили к первому причастию, ваша мама меня предупредила. Не волнуйтесь, мы уже несколько недель готовимся к этому торжеству. Вы будете ходить вместе с девочками на катехизис и подготовитесь к великому дню.

Для меня все, что она сказала, было пустым звуком. Причастие… Катехизис… Я не поняла, о чем она говорит. Ясно только, что все это имеет отношение к католической религии и речь идет о событии, к которому нужно подготовиться. Похоже, старушка монахиня хочет сказать, что мне предстоит что-то вроде христианской бат-мицвы [22] Бат-мицва – церемония приобщения девочки, достигшей 12 лет, к иудаизму, религиозное совершеннолетие. . Интересно, она понимает, что я не знаю ни одной молитвы и о католиках мне известно только то, что они обвиняют евреев в убийстве Иисуса, сына их Бога? А бат-мицву я уже справляла. У нас был праздник, для меня скорее повод повеселиться и повидаться с родными, а не религиозная церемония. Я и молитвы, какие учила к этому дню, успела забыть. Но расспрашивать сестру Марию мне не захотелось. Я сразу представила, что вместо улыбки, с которой она сейчас на меня смотрит, у нее появится испепеляющий взгляд хозяйки салуна из «Железного коня» Джона Форда. Мы ходили смотреть этот фильм в кинотеатр «Палас» с мамой и папой незадолго до ненавистной войны.