Григорий Кругликов - У самых брянских лесов

— Четвертной цена! — гудит черная борода.

— Красненькую! — пищит рыжая.

И бац-бац по рукам.

— Ни по-твоему, ни по-моему — гони две красненьких!

— И рубля не прикину! — упорствует зипун.

Повсюду идет торговля.

— Пора и нам за дело, — говорит батя. И мы возвращаемся к своему возу.

А вот и скупщик грибов подходит к нам.

— Доброго, доброго, Григорьевич, здоровья! — приветствует он батю, щуря маленькие, глубоко сидящие хитроватые глазки. Вроде бы добродушный старик — все посмеивается.

— Здоров, Шмуль Соломонович! А я подумывал: неужто старый грибник к Фролову дню не припожалует?

— Как можно, Григорьевич! Сам подумай — волка ноги кормят. А мне, бедному еврею, много ли надо? По зернышку да по зернышку, как птичка-невеличка. И хватит.

Он начинает осматривать наши грибы. С усмешечкой, от которой трясется его светлая борода, норовит побольше отделить к низшему сорту. Но батя говорит:

— Ой, Соломоныч, ты не токмо бедный, а и хитрый еврей! Давай-ка делом да по-божески. Лучшего гриба ведь на всей ярмарке не сыщешь. Вот так-то…

Соломоныч и сам знает, что такого поставщика, как батяня, упустить никак нельзя. К тому же и дружба, и знакомство у них исстари ведется. И он забирает все грибы подчистую.

Он обходителен и не скупится на мелочи.

— Вот это вам. Эко, молодцы какие! — и протягивает нам с Пашкой белые жамки.

— Хитрый торговец — расскажет, размажет и худого слова не скажет, а любого вокруг пальца обведет, — говорит о нем батя. — Да и то подумать — жить-то ему как-то надобно. Поди, тож незавидная доля… Ну, а теперь на карусель, по коням! Седлай, Пашка и Гришка, поехали!

Гремит музыка, барабан гудит. Завертелось все, закружилось. Но где сели — там и слезли. А ярмарка по-прежнему так и кружится, так и вертится перед глазами.

Вдоволь набродились — пора и отдохнуть. Уж вызвездило, прохладой потянуло. Батя лег посреди телеги, мы пристроились по бокам. Накинули зипун, прижались к бате — тепло.

Но глаз никак не сомкнуть. Все еще вертится и крутится. Шум, говор то помалу стихает, то вновь вспыхивает нескладной пьяной песней, чьим-то плачем, мычанием коров и всхрапом коней.

На другой день ярмарка заканчивается для нас покупкой чертовой кожи на штаны и пиджаки, ситцу на рубахи да картузов и шапок. И, как водится, гостинцев: мятных пряников и сладкого, похожего на коврижку папошника на всю ораву. Ведь ждут нас, встречать будут…

Случалось, бывали у нас незваные гости.

Однажды июльским утром открыли охотники на деснянских лугах такую стрельбу — чертям тошно.

— Кто бы такие могли быть? — прислушиваясь к стрельбе, гадал батя. — Не приезжие ли какие? Наши-то местные охотники зря заряды тратить не станут…

А пальба между тем все приближалась к хатке. Выстрелы басовито разносились по окрестностям.

Скоро показались и охотники. Ватага — человек пятнадцать.

— Это же барчуки, — сказал батя, — а с ними и сынки пристава да попа благочинного. Теплая компания, ничего не скажешь…

Всего-навсего лишь у двоих охотников болтались на тороках утята.

— А шуму-то сколь! Гольтепа, одно слово…

Вслед за охотниками подъехал фаэтон. В запряжке — пара серых орловских рысаков в яблоках, на облучке — самый главный ловчий — Фома — с широченной огненной бородой.

Подвалил фаэтон к развесистому, могучему дубу. Началась разгрузка. И чего-то там не было! Корзины плетеные с разными кульками и свертками, бутылки с разноцветными ярлыками. Да всего нам издали было и не перечесть…

Но оказалось, что и этих припасов недостаточно. Один из барчуков, смахивающий на птицу удода, поманил к себе батю и сказал:

— А ну, Феодор! Дать сюда свежего сотового меда, кипящий самовар да карасей и лещей. Юшку будем варить. Понял ли, Феодор?

Лицо у барчука было продолговатое, а сам он щупленький, с узкими плечами, нос, как шило, остренький. Струган-переструган, фуганен-перефуганен, и вроде бы человек получился, но чего-то словно недостает, что-то не настоящее…

Большун сказал:

— Ей-бо, настоящий удод!

— Вон-на! Феодор! — сердито промолвил батяня. — Перекрестил! Поди-ка, как охранцузились! Нет, гольтепа, одно слово… — Что означало: никчемные люди.

— Но что поделаешь? — продолжал он в раздумье. — Люби не люби, а жалуй… Эвон, как жизнь-то построена…

Мы, ребята, видели, что и вовсе-то он этих господ не жаловал. А все же угождал. Но почему? Ответа на это не было…

Тем временем батя напялил на голову сетку, зажег дымную гнилушку и опустошал свою пасеку. Кстати, там всего-то и было две колоды, две семьи. А нам скомандовал: