Григорий Кругликов - У самых брянских лесов

А мы с Пашкой переморгнулись да как бубухнем в речонку. Только столб брызг взметнулся. Мальчик испуганно рванул телегу и вынес на берег.

— Вот-то неслухи! — напустился на нас батя. — Вылазь немедля! На ярмарку поспевать надобно. К полуденкам, гляди, самый торг завяжется…

Но не так-то просто угомонить нас. Го-го-го! Да га-га-га! Шум и смех от всякого пустяка.

И катим уже посреди широкого, просторного поля. По желтому жневнику повсюду разбросаны копны сжатого жита. Ряд в ряд выстроились, как солдаты. На копнах восседают вороны и сороки. А вдали, ближе к лесу, — тетерева. Жируют в вольных хлебах.

Вдруг обочь дорожки из густого бурьяна вырывается косой и, прижав уши, катит за пригорок.

— Лови! Держи его! — кричит Пашка.

— Хватай его за хвост! — ввязывается батя и посмеивается. — Да хвост-то у него — цветок, никак не вцепиться.

Мальчик, прянув ушами, еще веселее пошел. Город учуял. Тут уж мелькают по сторонам узкие полоски конопляника, рыжеватой гречихи и свежескошенного клевера. Вдали, поигрывая на солнце, засверкал церковный купол.

— Тут брянским лесам и конец? — спрашивает Пашка.

— Да нет. Этот городишко неведомо как затерялся в брянских лесах. А сами-то леса брянские, почитай, и до Москвы тянутся — не в одну сотню верст уложишься…

Теперь мы едем уже не одни. Много дорожек проторено из дремучих лесов, из зеленых дубрав, из деревенек и хуторов. И все сбегаются к одной широкой дороге, ведущей в город Ревны.

По дороге катят и ладно сбитые, крепкие телеги, и жидкие, тряские дроги, и даже настоящие фаэтоны. На привязи возле телег и дрог — коровы, бугаи и разных мастей и возрастов лошади. Около возов вольно гарцуют стригунки-жеребятки, прижимаясь временами к бокам кобыл. На возах — телята, овцы, свиньи.

Мужики в по-праздничному белых холщовых рубахах, в белых портках и в лаптях с белыми онучами. На черных поясках болтаются кожаные карманчики — мошны с деньгами.

Бабы с высокими кокошниками на головах, разукрашенными стеклянным мелким бисером, девки в цветастых сарафанах и таких же подшалках-платках, в плисовых безрукавках-хустках.

Все едут купить, продать да себя показать и на людей посмотреть…

Наконец мы на ярмарке. Обширная площадь сплошь забита телегами и дрогами.

— Подворачивай сюды, Григорьевич! — зазывает детина с пышной черной бородой. — Соседями будем.

В нос бьет запахами дегтя, конского навоза и пота, свежескошенной травы. Шум, гомон. Свистят вокруг свистульки, глиняные петушки — это надрываются ребятишки, надув щеки и выкатив глазенки.

Оглядевшись вокруг, в самой гуще толпы мы видим волшебную карусель. Она вертится, поблескивая на солнце, словно кокошники у баб, украшенные стеклянным бисером.

— Ну, ребята, пошли ярмарку поглядим…

На зеленой траве, поджав под себя ноги, полукругом сидят слепые с непокрытыми головами, окруженные плотным кольцом зевак. Возле них мальчишки в лохмотьях — поводыри-следопыты.

Наигрывая на лирах плакучие напевы, слепцы слаженно выводят:

В лад им подхватывают тоненькими голосами поводыри.

Из толпы в шапки слепых летят копейки. Но их еще в воздухе ловят руки поводырей. И тут же один из них мчится покупать сласти. А когда возвращается, все, по-воровски переглядываясь, принимаются втихомолку уписывать белые мятные жамки — пряники.

Но их незрячие хозяева — и как только они чуют! — то и дело таскают своих следопытов за вихры, приговаривая:

— Коцарь, моцарь, малохончик! Цыц!

Вот так убогие! Как измываются они над своими помощниками!

— А куда тем деваться? — объясняет батяня. — Батьки и матки у них нету. А в поводырях хоть куски вольные, жив будешь. Пусть из последнего, а русский человек слепому да калеке всяко кусок хлеба подаст…

Дальше батя ведет нас в обжорный ряд. Тут и вовсе не понять, что творится. И крики, и песни, и гармонь, и пляска на разный лад.

— Пошли отселе, — берет нас за руки батя, — тут и впрямь стопчут…

И мы попадаем в лошадный ряд. Здесь цыгане верховодят. Цыган с черной как смоль бородой, с орлиным носом, в заплатанном черном сюртуке обхаживает мужика в зипуне с рыжей бородкой и выпученными бараньими глазами.

— Э-э, гаму, гнедой не конь, а птица! Из аглицких рысаков будет. Красавчик конь, умница!

Птица-гнедой под цыганскими ласковыми руками танцует, на дыбы всхватывается. Зипун от него и глаз не отрывает. Берет его за зауздок, легонько храп сжимает, в зубы заглядывает. А этот птица-конь, почуяв мужицкие руки, сразу становится самым мирным и ленивым конягой. С места не желает ступить.