Владимир Разумневич - Степная радуга [Повесть-быль]

Максим помрачнел. Зря, видно, он на родича донес. И кто за язык тянул! Надо было сказать, что знать, мол, ничего не знает. Один часовой свидетель. Но часового, оказывается, уже нет в живых. Случись что с Архипом, придется тяжкий грех на свою душу принять, и будешь до конца дней своих совестью маяться. Может, пока не поздно, отправить соседского мальчонку в сторону Злобинки? Пусть предупредит комиссара…

Максим вышел из-за стола.

Встревоженная Анфиса Ивановна нагнала его на кухне:

— Ты куда, Максюша? Вижу — надумал что-то…

— Предостеречь надо Архипа. Погубят они его…

— Ты что, выжил из ума? Посуди сам, они тебе вон какое уважение оказывают, к новой власти хотят приблизить, а ты им подножку ставишь. Да они нас за это… Неужто сам не понимаешь?

Лоб у Максима покрылся испариной.

— Пожалуй, ты права, — неуверенно пробормотал он. — Архипу так или иначе от них не уйти. И без моей подсказки его схватили бы. Сам виноват…

— Ну, конечно же, сам! — подхватила Анфиса Ивановна. — Кто же еще? Не мы же! Политика его под- вела. Так что себя, милый, понапрасну не казни и меня не расстраивай. Пошли, Максюша, в горницу. А то еще, упаси господь, заподозрят что-то недоброе…

Максим возвратился к гостям, успокоенный разумными доводами жены. Кадилин раскупорил новую коньячную бутыль. И полились застольные речи.

Архипа Назаровича Максим увидел из окна. Прихрамывая сильнее обычного, понуро ковылял он через двор. Голова без фуражки, руки заломлены назад. Ревкомовская кожаная куртка застегнута на все пуговицы, но уже без ремней на груди, без портупеи и длинной деревянной кобуры на боку. Рядом шагал, с любопытством оглядывая двор, незнакомый Максиму рослый парень в белой распоясанной рубахе с расстегнутым воротом. Он то и дело дергал руками, пытаясь освободиться от веревки за спиной.

Сопровождая пленных, двигались конвоиры с ружьями. Возле крыльца они замахали прикладами, заорали на пленных.

Смотреть на все это Максиму было тягостно. Боясь встретиться взглядом с Архипом, он отвернулся от окна и вместе с Анфисой Ивановной поспешил скрыться в боковой комнатушке. Там они и просидели, прижимаясь друг к другу, до конца допроса.

Парня, избитого до полусмерти, вскоре выволокли на свежий воздух, во двор — он так и не признался, кто он такой и каким образом попал к нему маузер, обнаруженный при обыске. «Прощай, Алеша — друг мой хороший!» — крикнул Архип Назарович.

С председателем ревкома Кадилин вначале разговаривал вежливо, взывал к благоразумию и даже обещал освободить, если тот согласится указать место, куда спрятаны деньги и золото, отобранное у богачей, где схоронены боеприпасы. Но в ответ — ни звука. Потом Максим услышал, как в соседней комнате тяжело, с прерывистым хрипом задышал Архип, — должно быть, ему ломали руки. Орали красноярские мужики, ругая комиссара и советские порядки. И тут прозвучала пощечина, до того звонкая, что Максим содрогнулся в испуге. Ему показалось, что не комиссара, а его, Максима, толкнувшего родного человека в руки врагу, хлещут по щекам…

Наконец в горнице все смолкло. Кованые солдатские сапоги протопали где-то на кухне. Максим вышел из боковушки, глянул в окно.

Конвойные толкали измученных пленников прикладами в спину, выводили их за ворота. Потом, перейдя улицу, свернули влево, к поповскому дому, остановились там, о чем-то поговорили с Кадилиным и погнали арестованных дальше, к мрачному частоколу Горяиновского кладбища.

Из-за угла поповского дома неожиданно выскочила всполошенная фигура Юшки-юродивого. Настигла конвойных. Юшка гневно махал лохмотьями рукавов и что-то кричал.

— А этому еще чего надо? На рожон лезет, — осудил Максим.

— Безрассудный он и есть безрассудный, — отозвалась стоявшая рядом Анфиса Ивановна.

Из глубины Майорова провала в прозрачную синеву августовского неба суматошно взвивались стрижи. Неугомонно свиристя, они сбивались в стаи, резво набирали высоту и издали казались похожими на множество каких-то причудливых, изогнутых в виде серпа книжных знаков. Стрижи проделывали над степью замысловатые виражи, обгоняли друг друга, сталкивались и разлетались, чертили по воздуху острыми, длинными крыльями, словно каждый из них торопился оставить в вышине свою летучую роспись. Помельтешив в голубом просторе, бойкие птицы опускались все ниже и ниже. Припадали к земле. Беспокойным комариным облаком вились над рыжими полями и черными квадратами гумен, над плетневыми крестьянскими овинами, где сушились соломенные снопы, пряно пахнущие хлебом, над белопенным разливом цветущей гречихи и побуревшими под солнцем, наполненными трескотней кузнечиков косогорами, над зелеными в алую крапинку садами околиц, откуда веяло прохладой и ароматным настоем спелых яблок, над высокой отавой заливных лугов и мшистыми, мягкими, как ковер, лесными опушками. Облетев окрестность, стрижиные стаи возвращались в родимый овраг, глинистые кручи которого были густо испещрены черными гнездами, и сразу же испуганно, с писком шарахались обратно, взмывали в солнечную высь.