Владимир Разумневич - Степная радуга [Повесть-быль]

— К полковнику Дутову подался, — уточнил многознающий Гришка Заякин. — Но свято место пусто не бывает. Новый хозяин в особняке.

— Кто такой? — спросил Кадилин.

— Тоже мельник. Максим Калягин, родич ревкомовского начальника.

— Зачем же нам в большевистское логово забираться? — недоуменно вскинул брови Кадилин. — Нет уж, увольте! Поищем более надежную семейку. Что, других домов в селе мало?

— Насчет Максима, ваше благородие, можете не опасаться, — заверил Аким Вечерин. — Я давно его знаю. Прижимистый, но дельный, состоятельный мужик. Калягинская фамилия ему по недоразумению досталась. И пусть она вас не смущает. Максим — наш человек, не выдаст. Заодно и справимся у него, куда родич его — комиссар большевистский подевался. Коли знает — не утаит.

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. К мельнику так к мельнику…

Нельзя сказать, чтобы Максим с Анфисой Ивановной обрадовались непрошеным гостям — чего ж приятного? В лишний расход введут, и к тому ж опасность немалая. Но все же встретили гостей радушно, улыбчиво, а с земляками-красноярцами облобызались даже. А когда Кадилин выставил на стол бутыль французского коньяка и закуску обильную, то тут сердца хозяев растаяли, подобрели. Без долгих разговоров согласились они уступить самую большую комнату приезжим.

— По нраву ты мне, Максим Кузьмич, — льстил хозяину Аким Вечерин. — Прочно на земле стоишь. Не то что Дунька шалопутная. Папаша ее тоже с заскоком. К власти пробился, а щи до сих пор лаптями хлебает. Ничего хорошего от такой власти не жди…

Он звонко чокался с Максимом, предлагал выпить за здоровье хозяюшки Анфисы Ивановны, рассыпался в любезностях перед нею. И Максиму говорил по-дружески:

— Вот установится скоро новый порядок, и все войдет в колею свою. О тебе непременно вспомним. Уяснил? Такие люди, как ты, не должны пропадать в государстве. А то понапихали повсюду вшивых голодранцев… Да, чуть не забыл спросить — куда это родич твой, комиссар здешний, запропастился? Были у него в ревкоме. Не застали. Где он может быть?

Максиму было известно, где надо искать председателя ревкома. Утром, шагая с мельницы домой, он видел, как тот оседлал коня, слышал его слова, обращенные к часовому: мол, в Злобинку поскачет, часа через два-три возвратится. Сказать об этом Вечерину? Не стоит, пожалуй. Зачем своего родственника, пусть даже и большевика, под удар подставлять? Лучше помолчать. А ревкомовский часовой? Он ведь знает, что Максим слышал. Донесет. Что тогда? Сочтут изменником, отшатнутся от него, скажут — большевистскую родню укрывает. Признаешься — родственника погубишь, скроешь — сам в немилость угодишь.

Максим медленно тянул из стакана коньяк, соображая, как лучше поступить.

На помощь неожиданно пришла жена, благоразумная Анфиса Ивановна. Подсела рядышком, пропела ласково:

— Что-то ты мне, Максюша, давеча про комиссара сказывал?..

— Ах да, вспомнил! — подхватил Максим. — Это утром еще было…

И выложил все, что знал. На душе сразу полегчало.

Аким Вечерин похлопал Максима по плечу, встал из-за стола и, подняв стакан, сказал торжественно:

— Предлагаю, господа, выпить за верного сына отечества Максима Кузьмича! Не ошибся я в нем. Преданность его не подлежит сомнению. Пью до дна!

Гости поднялись. Зазвенькали стаканы. Каждый старался дотянуться до Максима, чтобы присоединиться к тосту Акима Вечерина и добавить от себя лично несколько приятных слов. Сам Кадилин, демонстрируя глубочайшее расположение к хозяину, обнял и трижды расцеловал его.

— Спасибо за верную службу, Максим Кузьмич! Спасибо! — воскликнул он. — Если бы все православные християне исполняли свой долг перед богом и многострадальной Россией так же бескорыстно, как вы, то не пошатнулись бы устои государственные и произволу большевиков, анархизму босяцкому давно бы конец был положен. Светлую веру и надежду возбуждают в душе люди, подобные вам, Максим Кузьмич! Так будьте здоровы! В вашем здравии — здравие и долголетие всея святой Руси заключено.

Он залпом осушил стакан: Гришка Заякин заискивающе смотрел на него, припрыгивал на стуле, говорил восхищенно:

— Вот это голова! Скажет так уж скажет! — И, склонив голову к Максиму, добавил: — На какую высоту тебя поднял, к святой Руси приравнял. Гордись! О кажнем-то человеке ноне так не выскажешься. Своевольный, задиристый народишка-то пошел, нахальству босяцкому предела нет. Давеча вон кокнули мы ревкомовского караульного. Так он, мерзавец, в смертный свой час глумиться над нами вздумал. Мало того, что правду о комиссаре скрыл — не выдал, куда тот подевался, так еще, пакостник, и плеваться начал в светлейшее лицо благодетеля нашего Ефима Васильевича. Разве так можно! Он для всех нас все одно что отец родной. И даже дороже…