Лидия Чарская - Лесовичка

И угрюмая, сосредоточенная Василиса поплелась на кухню.

А в огромной студии сероглазый красивый юноша и лесная колдунья, давясь от смеха, снова возобновляли прерванный урок танцев.

— Отчего ты так молчалива? — пристает Ната к Ксане.

— Я не знаю… — отвечает та.

— Постой. Сядь сюда… Скажи, глядя мне прямо в лицо, любишь ты меня?

— Я не знаю…

— Смешно. Разве мы не друзья?.. Смотри мне в глаза… Ты говорила, что я спасла тебе жизнь. А сама ты спасла мою жизнь… Значит, любишь? Зачем же ты так молчалива со мной?

— Про что разговаривать?

— Ксения, милая… Мы стали говорить друг другу «ты»… мы друзья… Будь же со мною откровенна и проста… Скажи, что гложет тебя, Ксаня?

Ксаня молчит.

Уныло шлепает о кровлю дождик. Серые тучи ползут по небу, хмурые, угрюмые, гордые своей мрачной и могучей красотой.

Осенью уже пахнет в природе. Конец августа. Скоро и осень придет. От постоянной сырости и дождей побледнела Ната, осунулась и кашляет все время.

Граф и графиня видят, что не жилица на свете их Ната. Зачахнет она здесь как хрупкий южный цветок. И решили, что тотчас после своих именин, после 26-го, Ната уедет, как перелетная ласточка, на юг, к синему небу и солнцу. Но 26-е проведет в Розовом. Будет бал, съедутся соседи. Будут костюмированные в масках танцевать на лужайке, освещенной электричеством, под звуки большого оркестра, выписанного из города. Граф отпустил на устройство бала большую сумму. Он вполне согласился с графиней, что надо показать соседям, что они вовсе еще не разорены. Этот праздник выдумала сама графиня для Наты. Ната ждет с нетерпением этого праздника, ждет и боится, как бы дождь не помешал ему. Ведь если 26-го будет дождь, бал под открытым небом будет отменен, и тогда, тогда все пропало.

У Наты, любящей музыку, танцы и цветы, сжимается сердце при одной мысли о том, что праздник отменится. Все ее раздражает поэтому сегодня, обычно кроткую и тихую Нату. А лесовичка эта больше всех и всего… Отчего она такая угрюмая сегодня? Ведь она, Ната, отдала ей всю душу. Она любит ее больше всего после Жюли. Жюли ей как мать. Жюли с ней десять лет непрерывно. Графиню-мать она видит теперь после десятилетней разлуки, отвыкла от нее. А Жюли для нее, Наты, как воздух, и она любит Жюли точно самую близкую, родную. Но недавно она полюбила и эту черноглазую лесную девушку. Отчего же Ксаня не отвечает ей?

— Слушай, лесная фея, — говорит Ната и смеется сквозь слезы, — милая, я уеду скоро и может быть умру… Тебе жаль меня?.. Ты будешь за меня молиться?

— Я не умею молиться! — лепечет Ксаня.

— Как, не умеешь?

— Нет!

— Я научу тебя… Ведь я люблю тебя…

И бледная Ната обнимает девочку.

Лесовичка молчит. Ей тяжело от этой ласки. Она ни любить, ни молиться не умеет… Ох, отпустили бы ее на волю!

Не пускают… Стерегут… Гулять даже не пускают дальше сада. Боятся, что она убежит… Особенно боится Ната. Ее большие «святые» глаза так и стерегут ее. Да как же ей любить ее, свою стражу?..

— Язычница! — шепчет Ната, — не умеешь молиться, ни привязываться, ни дружить!..

Ей, болезненной, кроткой и слабой, в благодарность за дружбу так хотелось бы любви, привязанности этой сильной, своеобразной, гордой девочки. Но напрасно…

И Ната плачет, что чуть не первый раз в жизни ей не хотят подчиняться… Слезы, одна за другой, льются из глаз бледной девочки. Она плачет, горько плачет. Ей и больно, и обидно, что лесовичка, несмотря на ее старания, отталкивает ее, не желает принять ее ни своей подругой, ни покровительницей…

И дождик за окном, мучительный, нудный, тоже как будто плачет… Тяжело от него на душе…

К утру, впрочем, заголубело небо. Солнце застенчиво выглянуло сквозь серые облака и кругом прояснилось. К 11 утра стало жарко.

Именинница, об руку с матерью и Ксаней, выходила из маленькой деревенской церкви, где Ната горячо молилась о том, чтобы прошла у нее нудная, режущая боль в боку и груди, чтобы утих удушливый ночами кашель и… чтобы черноокая, красивая, но дикая и упрямая девочка, стоявшая с нею рядом все время службы, полюбила ее.

Крестьяне низко кланялись, провожая нарядных господ любопытными взорами.

— И лесовичка с ними! И лесовичка! Глянь-кась как окручена! Словно-де барышня! — шушукались бабы, жадно впиваясь глазами в Ксаню.

Она была этот раз вся в белом. Но легкая воздушная кисея не подходила ее приземистой, сильной фигуре. И только алая лента, перехватывавшая ее кудрявую голову, резко, рельефно подчеркивала юную, дикую, своеобразную, яркую красоту.