Лидия Чарская - Лесовичка

В это время пронзительный свисток напомнил о приближении нового поезда.

В следующую же минуту он подполз к платформе.

— Это наш поезд. Пора нам. Едем! — тоном, не допускающим возражения, произнесла Манефа. Она и Уленька, встав по обе стороны Ксани, старались оттеснить ее от ее друзей.

— Едем! — еще раз проговорила Манефа и, энергичным движением взяв за руку Ксаню, двинулась с ней к вагону.

Это было так неожиданно, что Белая и Колюзин опешили на мгновение, на мгновение только. В следующее мгновение Белая уже очнулась.

— Корали!.. Китти!.. Корали!.. — крикнула она и рванулась к Ксане. Да объясните же вы, наконец, что все это значит!

Ксаня хотела ответить и не успела. Снова мать Манефа выдвинулась вперед.

— Извините, сударыня, — произнесла она ледяным тоном, обращаясь к Белой. — Вы, очевидно, ошибаетесь и приняли эту девушку за другую. Здесь нет никакой Корали. Здесь Ксения Марко, моя воспи…

Дикий, пронзительный вопль огласил вокзал, дебаркадер и прилегающие к ним улицы.

— Ксения!.. Марко!.. Моя Ксаня!.. моя дочь!.. моя девочка! — не своим голосом вскрикнула Белая и протянула руки.

Что-то непонятное происходило с Ксаней. Ее мозг осенило одно быстрое, как сон, воспоминание: лесная чаща, кусты и трава, и белая женщина, скользящая по мху с двухлетней девочкой на руках… Какая-то волна ударила в голову, залила сердце… Она увидела вдруг, с поразительной ясностью, то же лицо, тонкое и прекрасное, те же глаза, кроткие, печальные, полные неизъяснимой любви… Все смешалось, сбилось в одно радостное, блаженно-сладкое сознание…

Ксаня точно отделилась от земли и поднялась к небу.

— Мама! Ты жива, моя мама! — вскрикнула она и без чувств упала на руки Белой.

— От счастья не умирают!

Так сказала Зиночка, когда бесчувственную Ксаню привезли обратно в их унылую мансарду. Но не черные монахини привезли ее, а близкие друзья, Белая и Миша.

Сама Белая, или, вернее, Антонина Николаевна Марко, едва держалась на ногах от волнения.

Когда Миша объяснил наскоро причину ее волнения Зиночке, та только всплеснула руками и бросилась хлопотать подле бесчувственной Ксани.

— От счастья не умирают… Она очнется, ваша дочурка… О, Антонина Николаевна, если бы заранее знать это все, — смеясь и плача лепетала по-детски Зиночка.

Общими усилиями удалось привести Ксанию в чувство.

Она открыла свои большие глаза, увидела склоненное над ней дорогое лицо и поняла все.

Смуглые руки в тот же миг обвили шею Белой, и горячие губы прижались к ее губам.

— Моя мама жива! Вернулась моя мама! — прошептала она, дрожа от восторга и любви.

Градом поцелуев отвечала на ласки дочери Антонина Марко. И обе замерли в объятиях друг друга.

Зиночка, Миша и дети незаметно скрылись, чтобы дать возможность матери и дочери побыть одним.

Наступили острые, блаженные минуты нечеловеческого счастья. Руки матери обвивали чернокудрую головку Ксани, тонкие, прекрасные пальцы перебирали ее локоны. Большие, любящие, восторженные глаза смотрели в глаза девушки и не могли насмотреться.

Ксаня целовала руки и голову матери, прижималась к ее груди и говорила, говорила, не умолкая.

Откуда брался поток нежных слов, которыми она осыпала мать!.. Ласка, неведомая раньше угрюмой и озлобленной душе лесовички, теперь захватила все ее сердце.

— Мама… родная… голубка-мама… цветочек мой лесной… моя звездочка ясная! — шептала она и снова осыпала лицо и руки матери градом исступленных поцелуев…

Когда первый приступ острого счастья миновал, Антонина Марко, волнуясь и спеша, говорила Ксане:

— Детка… жизнь моя… с тех пор, как я оставила тебя малюткой у Норовых и уехала из лесной сторожки, я не имела покоя… Дни и ночи я только и думала о тебе… О, я никогда не рассталась бы с тобою, если бы исключительно тяжелые обстоятельства не принудили меня к этому…

И она рассказала Ксане о своей горячей дружбе с Машей Норовой, о том, как она попала вместе с семьею лесника в графский лес и как, следуя советам Николая Норова, опасаясь подвергнуть семью лесника опасности и не желая есть даром чужой хлеб, уехала, доверив Ксаню своей подруге детства.

— Я уехала работать, работать на тебя, — продолжала она, — уехала и вновь поступила на сцену, которую я покинула для того, чтобы всецело посвятить себя тебе… покинула, несмотря на то, что сцена увлекала меня, что я буквально ею жила, что чувствовала призвание к театру… Нелегко мне было это сделать, но я это сделала ради тебя… Однако забыть совсем, что я актриса, я была не в силах, потому что я любила, горячо любила искусство… Ты не можешь помнить, как я, бродя по лесу, читала стихи, проходила роли…