Александр Исбах - Красноармейцы

…Первый укол был для нас большим испытанием. После укола болела спина, ожесточенно пульсировала кровь, и поднималась температура.

В ленинском уголке было чисто и нарядно. Лежали газеты и журналы. У углового стола политрук объяснял, почему нужны прививки, как предохраняют они от заболеваний, и убеждал не бояться второго укола. В ленуголке было приятно сидеть. Ярко горел свет, и вспоминался собственный, родной клуб. Но слишком ныла спина, и потому в этот день большинство валялось на койках.

Промелькнули дни карантина. И вспоминаешь теперь о них, как о далеком-далеком, и о ленуголке, где не один плакат был своей рукой написан, и о гармошке, которая то жалобно разливалась, то буйно гремела на площадке, и об уколах, испытывавших наше терпение… Всякое бывало…

А потом перед концом карантина были испытания.

Посадили всех в огромную клубную комнату. Раздали листки, называемые «тестами», и давали задачи — на сообразительность, на память, на догадливость и т. д. Зачеркивали мы кружочки. Расстанавливали в порядке нарисованные картинки. Много разных задач было на листках, по ним определял потом врач уровень нашего умственного развития.

Никогда не забыть мне вдумчивого, серьезного лица Капернаута, сидевшего рядом со мной и немилосердно заглядывавшего в мои листки.

Испытания были и физические. Бегали. Кидали учебные гранаты. И когда Дыркин кинул вперед так удачно, что попал в стоявшего сзади Миронова, крепким и дружным хохотом гремела команда.

Незаметно промчались дни карантина.

Простились мы с начальником нашим, с политруком. Последний раз на поверке гремел бас Леонтьева, последнюю ночь провели мы на карантинных койках.

Из далекой Марийскои области приехали они в полк. Мало кто из них понимал по-русски, и почти никто не умел по-русски говорить. Не понимали они даже друг друга. Было среди них три племени. Три племени— и три наречья. Горные марийцы, долинные марийцы и еще городские.

Поздно вечером, когда мы улеглись уже на покои, на дворе раздалась музыка.

— Пополнение пришло, — сказал дежурный.

Москва казалась им чудной и диковинной после маленьких деревушек далеких марийских кантонов. И когда в тулупах и лаптях шагали они по московским тротуарам нельзя было никак успокоить марийцев. Вслух выражали они свое изумление и трамваями, которые с шумом проносились мимо, и бешено мчавшимися автомобилями, и ярко освещенными московскими улицами. Все это было так не похоже на родные деревни, все это обещало такую новую и необычайную жизнь. Они были некрасивы, эти маленькие марийцы. Широкие скулы и узкие щелки глаз говорили о монгольском происхождении. Но некоторые из них поражали необычайной живостью, и острая пытливость светилась в их глазах. Недаром потом стал любимцем школы самый маленький из них — Салим Саликаев. Недаром из них потом воспитались лучшие наши комсомольцы.

Надо было видеть радость марийцев, когда они сменили свои лапти и тулупы на шинели, шлемы и сапоги. Галдеж стоял невыносимый. Все радостно делились впечатлениями.

Единственный мариец-отделком, ценившийся у нас на вес золота, буквально разрывался на части, успокаивая их и давая разъяснения.

Через несколько дней напротив нашей роты водворились марийцы и на всю лестницу развернули огромный плакат: «Эрелык тун казалык», что означало: чистота — залог здоровья.

Не одну беседу провели мы с нашими ребятами о марийцах. Многие относились к ним презрительно. «Нешто это бойцы? Пиголицы»… И часто передразнивали их быстрый-быстрый непонятный говор. Но жизнь показала иное. Когда в первом походе благодарность за особую выносливость получил маленький Салим и когда звание одного из лучших стрелков заслужил Сакарбаев, уважение было завоевано, и с повесток наших бюро само собою отпал «марийский вопрос». Марийская рота была одной из наиболее дисциплинированных в полку.

Первый раз в клуб мы пришли вместе с марийцами. Большое здание клуба понравилось всем. Читальня, комната отдыха, библиотека, различные кабинеты — обо всем этом не мечтали не только марийцы, — подобных клубов не было и у нас на заводах. И особенно взыграло сердце наших драмкружковцев, когда они увидели огромный зрительный зал.

Шла кинофильма «Машинист Ухтомский».

Многие из нас уже видели эту фильму, но марийцы видели кино вообще первый раз в жизни. Как дети выражали они свой восторг и удивление. А когда паровоз стал все увеличиваться и, занимая собою весь экран, как бы шел вперед — в зал, на первых марийских скамьях началось смятение. Испуганно заговорили все разом марийцы и стали срываться с мест. И только когда отделком мариец Урсулов, сам только недавно приобщившийся к культуре кино, когда он с видом превосходства стал успокаивать их и объяснять, они нерешительно, с опаской заняли свои места.