Лидия Чарская - Джаваховское гнездо

Весь день бушевала Кура. Ревели волны, косматые, страшные, о чем-то грозно ликуя и плача, набегали они и разбивались о подножия гор.

Весь день бушевала река. Не успокоилась и к ночи.

На небе залучились звезды. Тихий вечерний ангел с темными очами затеплил высоко золотые огни лампад.

Черные развалины крепости на высоком утесе, расположенном в самом сердце Гори, оделись темной, не узнанной миром, мрачной тайной.

Подползала, сверкая алмазными блестками, черная, гордая кавказская ночь.

А Кура все бушевала.

Статный татарин Амед, перевозчик, пригнал еще с утра свой паром к берегу и решил здесь остаться, пока не утихнет буря.

Не пришлось ему сегодня получить ни одного абаза [1] Двадцать копеек. на обед. В такую погоду кто же захочет проехаться по Куре на пароме?

— Алла верды! Алла верды! [2] Помилуй Бог. — шепчет он, тихо шевеля губами и обращая к Востоку взор. — Если и завтра река не уймется — ложись и умирай с голоду, Амед, или затяни потуже свой пояс и ступай в горы промышлять барантой, [3] Разбоем. если допустит пророк.

И он накидывает бурку на голову, пряча лицо от разгулявшейся стихии.

— Эй, кто тут! Необходимо перевезти на ту сторону господ! — доносится до Амеда сквозь шум волн и свист ветра громкий голос.

— Что они, с ума сошли там, на берегу?! В такую погоду невозможно двинуться с места на пароме.

— Ты это говоришь, Амед?

— Я говорю — переправляться на пароме в такую бурю нельзя. Обождать надо. Скажи это твоим господам, Николай! Мой слух не обманул меня? Это ты?

— Так. Селям алейкум, [4] Татарское приветствие. приятель!

— Алейкум селям! Кунаку приветствие и почет! Но переправляться нельзя. Надо обождать.

— Но нам нельзя ждать! Поймите же! Нам необходимо на ту сторону сейчас же. Сейчас!

Это уже не голос армянина Николая, старика-слуги из ближайшего духана, [5] Заезжий дом. а молодой, звонкий и чистый, как серебро, девичий голосок.

Амед зоркими глазами впивается во тьму, чтобы разглядеть, кто это говорит.

Там, на берегу, три фигуры. Две женские и одна мужская. И еще что-то странно изогнувшееся, жуткое по своей неясности. Что-то огромное, широкое, с крохотной головой, все в черном, как монах.

— Нам необходимо переехать сейчас! Во что бы то ни стало! — волнуется юный серебристый голос.

— Да! Да! Пожалуйста, перевезите нас! — говорит другой голос, как будто надорванный, слабый.

Амед колебался одну минуту.

Ах, эта Кура! В аду могут быть только такие реки. Когда он, Амед, был совсем еще мальчишкой, на его памяти снесло бурей мост на Куре. Завели паром после этого. Но и паром разве надежен?

— Не повезу! Не выдержит паром, — голос Амеда звучит угрюмо, почти свирепо.

Что, в самом деле?! Он создан не затем, чтобы умирать так рано, почти на заре жизни, одиноким, как тополь в горах.

Эта мысль едва-едва мелькает у него в голове и тут же гаснет.

Неожиданно маленькая ручка опускается ему на плечо.

— Послушайте! Пожалуйста, перевезите нас на тот берег. Возьмите с нас дороже, но перевезите. Нам необходимо быть там к девяти часам. И мы не смеем опоздать! Ни за что!

Голос звенит и рвется…

Фонарь с берега мигает от ветра, но все же может различить Амед при его слабом свете кудрявую белокурую головку под резиновым плащом, капризный излом бровей, властный ротик и большие синие глаза:

— Нам надо на ту сторону! Непременно!

Уже не просьба, а приказание. Губы складываются горделиво, строго.

— За полтумана [6] Туман — десять рублей. вы перевезете нас!

И уже повернувшись назад, другим тоном добавляет энергичная молоденькая особа:

— Не бойтесь, мама! Входите на паром! А ее вы, Николай, поставьте сюда. Я буду ее держать обеими руками. Сюда, так… Прекрасно.

Мимо изумленного Амеда пронесли и поставили, прислонив к доске парома, какой-то безобразный черный предмет, тот самый, что поразил его своим видом на берегу. Потом фигурка в плаще протянула руку своей спутнице.

— Не бойтесь же, не бойтесь, мама. Сходите без страха.

— Но, Даня, дитя мое, я боюсь не за себя.