Кристине Нёстлингер - Дуйбол-привет!

Каких только досадных недоразумений не приключилось на дистанции. Тита Низбергер запуталась шипом левой кроссовки в шнуровке правой, споткнулась из-за этого, упала и распрощалась со всеми шансами на успех. Карин Верхенбергер тоже споткнулась — отчего неясно, — чтобы не бухнуться, оперлась на пену и была дисквалифицирована. Тюльмайеровой Фриде вступило в бок — на нервной почве, — и она передвигалась как черепаха.

Рогмайерова Кристль, которая и без того звезд с неба не хватала, никак не могла совладать с дулом: оно все время давало осечки. Позже выяснилось, что батареи подсели.

Волмайерова Эви и Быкмайерова Труда шли по дистанции старательно, но недостаточно резво. Посреди поляны пена у Труды вышла из повиновения, вильнула в сторону; растерявшись, Труда погнала пену не туда, куда следовало, и в результате прикатила ее обратно к старту. Госпожа Низбергер и госпожа Верхенбергер старались изо всех сил, но вскоре сильно отстали. Быкмайерша и Волмайерша тоже быстро вышли из игры. Лидировали госпожа Харчмайер, Марианна и Фанни, преследуемые госпожой Тюльмайер. Ребята, то есть мальчишки, что сгрудились у финиша, подбадривали Марианну и Фанни. «Жми, жми!»—орали они. «Марианна, Марианна!»—ревели одни. «Фанни, Фанни!»—ревели другие. Большинство взрослых болели за госпожу Харчмайер, потому что госпожа Харчмайер при своих несусветных габаритах была еще и коротконога. В глазах взрослых это вдвое повышало ценность ее скоростных качеств. Даже господин Тюльмайер без передыху скандировал (чего госпожа Тюльмайер ему никогда бы не простила, узнай она об этом): «Харч-май-ер-ша, Харч-май-ер-ша, хоп, хоп!» Но незадолго до финиша случилось непредвиденное. Госпожа Тюльмайер хотела обойти госпожу Харчмайер, госпожа Харчмайер этого не хотела, и вдруг обе оказались на земле. В ту пору в Верхнем Дуйберге не существовал еще спортивный арбитраж, посему этот инцидент не мог быть всесторонне проанализирован. Одни утверждали, что, дескать, госпожа Харчмайер подставила ножку госпоже Тюльмайер, а та, падая, в отместку увлекла за собой Харчмайершу. Другие божились, что-де своими глазами видели, как госпожа Тюльмайер не могла вырваться вперед: просто-напросто госпожа Харчмайер была быстрее. Тогда Тюльмайерша, обозлившись не на шутку, ухватила госпожу Харчмайер за брючину и рванула на себя. Обе женщины грянулись оземь как подкошенные.

На снимке репортера Грачмана, поймавшего объективом эту сцену, запечатлелась лишь могучая спина в соседстве с двумя к этой спине не относящимися короткими ножками, что не проясняло случившегося. Когда обе матроны очутились на земле, у зрителей вырвался слитный вопль ужаса. Он отвлек Марианну Харчмайер. Она оглянулась и в паническом замешательстве увидела дражайшую матушку поверженной. Сначала, на секунду, ее взяло сочувствие к маме, но через секунду взяла себя в руки она сама, вспомнив, что поклялась выиграть (кровь из носа). Однако момент был упущен! Фанни Тюльмайер финишировала, ее поздравляли, фотографировали, а господин Харчмайер увенчал ее венком из еловых веток и вручил серебряный кубок. Ну и расстроилась же Марианна, что там говорить. (Кстати, после этого чемпионата между госпожами Харчмайер и Тюльмайер существует легкая, но уже во веки веков неустранимая неприязнь.)

После забега женщин настал черед мужчин. И тут надо пояснить еще одно обстоятельство, которое за праздничной суетой и перипетиями женского забега настолько отодвинулось в тень, что на него никто внимания не обращал. Вот какое обстоятельство: господин Харчмайер хоть и расточал улыбки направо и налево, хоть и вручал награды и распевал во всю глотку дуйбольный гимн и еще тряс руку репортеру Грачману, однако все это время в нем кипела дикая злость на Ханси, которую он не мог в себе побороть. И все время шпынял Ханси. Он брюзжал, что сгорает со стыда из-за Ханси, что Ханси самый выдающийся пентюх и слизняк во всей округе, что у Ханси даже цветной подвески для дула нет, что ему до любого примерного и спортивного малого как до луны и что, наконец, Ханси позор здешних мест. Тут и в Ханси мало-помалу стала подниматься дикая злость. А поскольку отвечать отцу Ханси побаивался — господин Харчмайер раздавал затрещины часто и с удовольствием, — то злость в Ханси разрасталась. Никогда в жизни его еще так не распирало от злости. От такой дикой злости у него даже дыхание перехватило. Он стоял на старте, между господином пастором и Губертом Лисмайером. Злился он не только на отца. Он злился на всех верхнедуйбержцев, и на свою заляпанную навозом пену, и на свое дуло — на весь белый свет. Ему хотелось лишь одного: вернуться домой, забиться в самый темный угол и выть, кусая кулаки.